Последний самурай

Он сказал: Конечно.

Я открыл рюкзак и достал перевод Магнуса Магнуссона. Исландский словарь стоил около 140 фунтов, и я сказал Сибилле, что мы не можем его себе позволить.

Я открыл перевод на той странице, где остановился. И сказал: Вот, прочтите пару страниц. И протянул ему книжку.

Он читал, перелистывая страницы и слегка прищелкивая языком. А потом вернул книгу мне.

Ты прав, это полный атас, сказал он. Надо бы заказать себе копию. Спасибо.

Я сказал: Перевод не слишком удачный, не отражает всех тонкостей исландского оригинала. Вы только представьте себе викинга, древнего воина, говорящего кому-то: «Не вмешивайтесь в беседу». По-исландски это звучит vil ek nú biðja pik, Skarpheðinn! at pú létir ekki til pín taka um mál várt. Хотя, конечно, спектр значений исландских слов не вполне соответствует спектру значений слов англосаксонского происхождения. Что вполне естественно, поскольку латынь оказала огромное влияние на формирование последнего.

Он спросил: Ты знаешь исландский?

Я сказал: Да нет, только начал учить. Поэтому-то мне и нужна книга Магнуссона.

Он сказал: А ты случайно не врешь?

Я сказал: Конечно, работать со словарем было бы куда как проще.

Он спросил: Так почему бы тебе не пользоваться словарем?

Я сказал: Он стоит 140 фунтов.

Он присвистнул: 140 фунтов!

Я сказал: Что вполне объяснимо, поскольку спрос на него небольшой. Исландский изучают в университете, да и то всего несколько человек. И если хочешь раздобыть какую-нибудь книжку на исландском, приходится заказывать ее в Исландии. Так что кто будет покупать этот словарь? Если бы у нас в стране возник широкий интерес к исландскому, то цена, возможно, и упала бы. Или же библиотеки могли заказать по экземпляру. Но люди редко проявляют интерес к тому, о чем никогда не слышали и ничего не знают.

Он спросил: Тогда почему у тебя вдруг возник этот интерес?

Я сказал: Просто довелось прочесть кое-что в переводе, давно, несколько лет назад. А потом добавил: Любопытный момент: согласно классической статье Хейнсворта о Гомере, любой эпический цикл должен быть отмечен особым богатством языка и широтой тематики, & однако же, в исландских сагах нас прельщает прежде всего простота и строгость повествования. Вы, конечно, можете возразить на это: «Да, но тогда получается, что Шёнберг ошибался, называя японское письмо примитивным и поверхностным. Почему же он ошибался?»

Он снова одарил меня слегка насмешливым и удивленным взглядом. И сказал:

Вот теперь я верю, что ты читал мою книгу.

Я растерялся и не знал, что ответить.

А потом сказал:

Я прочел все ваши книжки.

И он сказал: Спасибо.

А потом добавил: Нет, правда, я тебе искренне благодарен. Было страшно приятно услышать это.

Я подумал: Нет, я просто этого не вынесу.

А потом подумал: да в чем дело? Ведь я могу уйти отсюда в любой момент. Взять и просто выйти из комнаты. Мне хотелось уйти, но хотелось и остаться. И намекнуть. К примеру, упомянуть Розеттский камень и посмотреть на его реакцию. Вдруг он вспомнит?.. Но я промолчал. И думал, что же еще сказать?

А потом вдруг увидел на книжной полке «Александрию времен Птолемея» Фрэзера. И воскликнул фальшиво:

О, так у вас есть «Александрия времен Птолемея»!

Он сказал:

Не следовало бы покупать, но просто не мог удержаться.

Я не стал спрашивать, кто рассказал ему об этой книге. Ведь наверняка кто-то должен был сказать ему, какой это замечательный научный труд и что ни один интеллигентный дом не может без него обойтись.

Я сказал:

О, это совершенно потрясающая книга.

Он заметил:

Да, наверное, но только мне она не слишком пригодилась. А известно ли тебе, что была такая древнегреческая трагедия о Боге и Моисее? Там она есть, но на греческом.

Я спросил:

Хотите, чтобы я прочел вам ее?

Он протянул:

О-о-о...

А потом добавил:

А почему бы, собственно, и нет?

Я взял с полки том II и начал читать с того места, где Бог говорит: «Протяни свою длань», причем все написано ямбом, и по мере чтения переводил. А потом поднял на него глаза и увидел, что он одновременно изумлен и скучает.

Я сказал:

Ну, надеюсь, вам ясна общая тенденция.

Он спросил: Сколько тебе лет?

Я ответил, что одиннадцать. И еще сказал, что в прочитанном мной отрывке не было ничего сложного. И что любой изучавший греческий на протяжении нескольких месяцев вполне может прочитать, а лично я владею греческим вот уже несколько лет.

Он пробормотал: Бог ты мой!..

Я сказал, что в этом нет ничего особенного и что Дж С. Милл начал учить греческий в возрасте трех лет.

Он спросил: А сколько было тебе?

Я ответил: Четыре.

Он снова пробормотал: Господи Боже мой!.. А потом заметил:

Извини, я не хотел тебя смущать. Просто у меня самого есть дети.

Я смотрел на «Александрию времен Птолемея» и думал, что на это сказать. И не придумал ничего лучшего, чем спросить: А чему вы пытались их научить? И он не ответил, а просто сказал, что дети у него самые обычные, среднего уровня развития и что до сих пор с удовольствием смотрят «Улицу Сезам». В книгу был вложен листок бумаги. Я спросил: А это что?

Он сказал: А ты не узнаешь?

И я подумал: Так он знает!

А потом подумал: Но как он может это знать?

И спросил: Узнаю?..

Он сказал: Это из «Илиады». Я думал, ты сразу узнаешь. Кто-то мне дал.

Я сказал: Ах, ну да, конечно.

А потом добавил: Так вы это прочли?

Он ответил: Просто не было времени добраться.

А потом добавил: На подсознательном уровне это напоминает латынь.

Латынь? спросил я.

Он сказал: Еще в школе мы целый год изучали латынь, но я часто сбегал с уроков и курил под навесом для велосипедов.

Я заметил, что многие вещи стоит прочесть именно по-латыни, но почему-то принято думать, что оценить их может человек не моложе пятнадцати лет. Вы, наверное, разбирали в школе тексты?

Он ответил: Думаю, до текстов дело не дошло. Помню, в самый первый день учительница стала писать на доске какое-то существительное в именительном, родительном и так далее. И это показалось мне какой-то чудовищной бессмыслицей. Возьмем, к примеру, языки романской группы. Насколько мне известно, все они избавились от падежных окончаний, поскольку люди, говорящие на этих языках, сочли склонения напрасной тратой времени. Вот я и подумал тогда: к чему торчать в классе и выслушивать лекции об эволюционном распаде языка?

Тут он улыбнулся во весь рот, а затем добавил, что, очевидно, именно это и заставило его тогда сбегать с уроков и покуривать под навесом для велосипедов вместо того, чтобы торчать в классе и выслушивать объяснения по поводу всяких там падежных окончаний. А потом заметил, что, возможно, именно поэтому он затем и добился такого успеха, если, конечно, это вообще можно назвать успехом.

Я смотрел на листок бумаги и приписку внизу: «Надеюсь, вам это понравится». А ниже подпись, где отчетливо просматривалась лишь буква «с», а дальше — неразборчивый и витиеватый росчерк.

И я подумал: мой отец — Вэл Питере.

Он сказал: Вообще-то как-нибудь обязательно надо прочесть. Видимо, она была очень несчастна.

Он сказал: Знаешь, я рад, что на моих детей никто не давил, никто не настаивал, чтобы они начали как можно раньше. Они и без того слишком быстро растут и слишком много времени проводят в школе. Но считаю, что ты достиг просто поразительных успехов, нет, правда, я искренне это говорю, и страшно рад за тебя, и еще страшно рад, что тебе нравятся мои книги. Это очень много для меня значит, поскольку теперь, на закате дней, не так уж и важно, сколько людей их покупает.

Я почувствовал, что надо что-то сказать, но не мог ничего придумать.

Он сказал: Вот что, позволь мне подарить тебе что-нибудь еще, что-то стоящее. Не знаю, что ты на это скажешь, но, может, тебе понравится одна из этих книг. Не думаю, что сам когда-нибудь смогу прочесть их, они переведены на 17 языков. И тебе не надо будет бегать за автографами, потому что я подпишу каждую из них. И тогда она будет по-своему уникальна. И он подошел к книжному шкафу, битком набитому книгами, и спросил, не хочу ли я взять какую-нибудь из его книг на чешском, или финском, или каком-нибудь другом языке, и обещал подписать ее, и сказал, что тогда эта книга будет просто уникальна.