На кресах всходних (СИ)

Стояла серая тишина начала зимы. Гуриновичи расползались в стороны от здания полиции, рассчитывая постепенно слиться с тишиной и серостью.

Звякнуло ведро у колодца, старуха придерживала сухой рукой бревно, обвитое цепью, и глядела в глубину сруба.

Зародился на границе слуха другой механический звук и скоро перекрыл звук колодезного ворота.

Прикатил, покачиваясь на окаменевших от мороза неровностях, мотоцикл со стороны Дворца. Скиндер выпрыгнул из коляски, машина осталась подергиваться на холостом ходу. Переводчик, солидно ступая, вошел в здание. Водитель молча и неподвижно глядел на полицаев через непроницаемые очки. Было неуютно. Сказал бы чего, хотя что он может сказать такого, что они поймут?

Даже Касперович вдруг проснулся, словно этот взгляд проник в его сон.

Из «школы» вдруг выскочил Скиндер, — видимо, дело у него было совсем короткое к Гапану — и прямиком направился к троице сидящих полицаев. Протянул руку опешившему Мирону — тот был уверен, что Скиндер его и не разглядел.

— Здравствуй.

Мирон не без усилия пожал сухую длинную ладонь.

Скиндер смотрел на него и оставался совершенно незнакомым человеком, только с помощью умственного усилия можно было заставить себя считать, что вот «с ним мы вместе ходили в школу». Он и тогда-то был на отшибе.

— Молодец, — сказал Скиндер.

Мирон не сразу понял, к чему относится похвала. Только когда переводчик уже сел в коляску и мотоцикл, решительно встарахтев, стал разворачиваться, Мирон сплюнул: ему стало почему-то противно от похвалы Скиндера. Это, оказывается, он теперь заодно и с этим...

Вышел Гапан в накинутом на рубаху полушубке. Он был в великолепном расположении духа: и поел хорошо, и от немецкого командования, кажется, не было взбучки. Он нес в одной руке ту самую винтовку, о которой спрашивал Мирон, а в другой бумажку. Она тоже была с крылатым гербом в заглавии, но не такая, что давеча подписал Мирон.

— На, только не стреляй, у меня на тебя еще нет распоряжения. А это что? А это, брат, «лист». Реквизиция. План у нас. Твердый план. Знаешь, сколько должников, а у меня долгов перед капитаном? Пойдешь вот, тут написано.

Мирон взял бумагу — на ней было написано всего одно имя, что не вязалось с причитаниями о бесчисленных должниках, но Мирона устраивало, — и винтовку. На винтовке болталась белая повязка с кривоватой надписью «Shuma» — Грипка писала небось. Забавнее было другое — с такой точно «мосинкой», как сейчас, Мирон обнимался на красной службе. Хотел было что-то по этому поводу сказать, да зачем?

— А вы, соколики, к Стрельчикам в Порхневичи. По «листу» все должны отчитаться, и чтобы без обмана.

— А я не в Порхневичи?

— Не-е. Мы ж не звери злые, чтобы тебя на своих напускать. Здесь, в Гуриновичах, твои задачи. Главное — не поддавайся на слезы. Понял?

— Понял, — сказал Мирон, на самом деле еще не до конца понимая.

Отец Иона три дня пролежал в темной своей комнате в полузабытьи, что-то шептал, приходившие взглянуть в двери уважительно кивали друг другу: молится. Другого священника православного позвать было неоткуда, боялись — так и отойдет, как не положено. Но не отошел, а даже оживился. Встал. Велел Наталье все же готовить баб к подвигу — приводить церковь в порядок. В дневное время батюшка стал похож на себя прежнего, лучших своих лет. Энергия, решительность, твердое слово. Надолго оставленные на себя самих, христиане тихо радовались.

А у Порхневичей ничего не переменилось после разорванного руками Витольда Порхневича бракосочетания в затхлом храме. Янина проспала почти сутки, а утром как ни в чем не бывало встала давать свиньям. С матерью разговаривала обычно, только по делам. Гражина Богдановна не решилась влезть к ней с материнским вопросом. Плакала в сторонке, когда никто не видел: ладно, мужа боюсь, так я уж и дочки бояться стала! Что за люди здесь, что за люди!

Отец ждал Янину с разговором. Пусть не на следующий день, пусть спустя время. Никакого движения с той стороны.

Даже укоров и косых взглядов ни-ни.

Как будто попытки побега и не бывало.

Хочет запутать, сбить со следа, решил для себя Витольд. Сам он тоже никаких обсуждений разводить не стал.

Зачем?

Против твердости уклончивой будет его твердость устойчивая. По его будет! Потому как за ним смысл! Вон даже запретный московский Бог и тот не позволил под своим кровом совершиться безобразию.

Станислава злилась и страдала, кажется, больше всех. Слишком густо шли события вокруг старшей сестрицы, для младшей не оставалось места в этой жизни. Она чуть ли не открыто миловалась со своим Васей, но это почему-то особенно не волновало ни деревенских, ни семейных. Сплетни брезговали этой темой — ну, любится-голубится младшая Порхниха со Стрельчиком, ну и что! Кто бы знал, как это обидно, что о тебе даже злословить никто не рвется.

Отец как-то схватил за локоть, когда она в очередной раз рвалась за ворота, к речке, и спокойно, даже как-то пресно сказал: ты, мол, не дура, сама понимаешь, гулять гуляй, но если в подоле принесешь... Станислава бежала в слезах до самого моста, плакала от бессилия, знала, что отцово слово она не переступит, как бы ни полыхало под юбкой. А Васька-то все ровнее и прохладнее дышит. Он такой зверь работящий, жениться сильно пора, уже поднадоедает обжиматься на бревнышках у речки. Хозяйка нужна в хозяйство.

После того разговора, добежав до Стрельчикова двора, Станислава сорвала свою злобу на двух рыцарях реквизиции — Гунькевиче и Касперовиче. Они топтались на дворе, медленно и расплывчато, с кхеканьем и закуриваниями, беседовали с Васей и отцом его, Макаром, насчет того, что как будто не все положенное выдано со двора по списку Ивана Ивановича.

Стрельчики утверждали, что отдали все и бульбой, и зерном.

Полицаи опять кхекали и говорили, что Иван Иванович упоминал, что лодки у Стрельчиков, и раколовки, и кое-что всякое другое. Пасека. Какая пасека?! Два улья. Не два — четыре. В общем, они вяло препирались.

Тут влетает Станислава и с разгону пихает Касперовича в бок, отчего у него щеки вспыхивают маков ярче. И кричит, что не пошел бы этот ваш Иван Иванович, за что честных людей грабит, обжора!

Гунькевич попробовал что-то погундеть себе под мокрый нос, но Станислава и его пихнула, а потом, пихая по очереди, вытолкала всю полицейскую бригаду вон со двора.

Дядька Макар хмурился, но и ухмылялся одновременно. Вася только ухмылялся. Догнал двинувшихся к учительскому дому полицаев — когда надо, хромота не мешала его стремительности перемещений — и сказал:

— Передайте, что будет у Ивана Ивановича рыбка на столе. Разная.

За Яниной теперь не просто следили, но на дверь ее комнатки навесили замок, а окна снаружи забили. Станиславе велено было, дуре, не спать и на двор ходить вместе с сестрой.

Витольд Ромуальдович с середины ночи дремал в один глаз. Думал, как всегда, о разном. Например, так и не мог понять, для чего его требовал обер-лейтенант Аллофс. Чрезвычайно невнятная получилась к нему поездка после вызова от переводчика.

В здании оранжереи устроили для офицера мастерскую. Он, как объяснил Сивенков, и не очень-то офицер, он архитектор и теперь сочиняет план ремонта имения под госпиталь. Посреди расчищенного места стоял огромный стол, а на нем, опять-таки со слов Сивенкова, стоял «макет». Обер-лейтенант, без кителя, в подтяжках, с беленькой тонкой папироской в зубах, похаживал вокруг стола и выпускал облачка дыма поверх раскрашенных картонок. Потом отходил к другому столу, стоящему вертикально, к которому были приделаны две линейки под прямым углом, и, двигая их, чертил на громадном листе белой бумаги.

Витольд Ромуальдович час провел в предбаннике, но так и не дождался приглашения к разговору. Наверняка о нем позабыли. Или передумали спрашивать его мнение. Задетый невниманием, пан Порхневич встал и пошел прогуляться по территории будущего госпиталя. Только на первый взгляд там все заглохло, запустело — затянутые серой мглой развалины прошлого. Какая-то жизнь копошилась в развалинах. Проживало — пан Порхневич был в курсе — на Сивенковом иждивении и на подсобках три-четыре семейства. Вон поплелись мужики с носилками, а следом два хлопца потащили какие-то жерди. Сын Сивенкова Григорий — смотри, каким стал здоровым конем, а ведь был гаденыш гаденышем! — идет быстро с папкой под мышкой, деловой, а за ним еще какие-то двое, кажется новосадовские, а вон их лошадь мордой поводит, а там телега, груженная мешками, привезли чего-то. Гришка, надо думать, счетовод, склады отцовские держит.