На кресах всходних (СИ)

Мотоцикл не столько медленно, сколько неторопливо, словно заботясь о солидности производимого впечатления, скатывался по наезженному проселку к мосту. Вступил колесами на мост, проверяя его прочность.

Самый зоркий, Анатоль, быстрее всех определил:

— Скиндер.

Мотоцикл на секунду скрылся из виду, съехал на мост и показался снова — уже на этой стороне, и все в один ум подумали: Скиндер. Конечно, другой, стриженый, как артист, в пилотке, мундире, в петлицах и с незнакомым выражением лица, но в общем-то знакомый парень. Жабковский-старший засуетился, бросил цигарку, сапогом стал вбивать окурок в землю, тронулся было к воротам своего дома. Как-никак внук приехал! Но не пришлось ему.

Мотоцикл проследовал мимо поворота ко двору Жабковских, где единокровная сестра немецкого ефрейтора Моника сидела на перевернутом корыте и заплетала косу, а старуха Жабковская застыла, прижав фартук ко рту.

Ефрейтор даже не повернул головы в сторону своего родимого двора. Такой же, можно сказать, торжественной тишиной приветствовали вступление немецкой власти в Порхневичи и колодезные бабы. Только неловкая Манька Ершиха, дернув ногой, опрокинула полное ведро, отчего вслед мотоциклу протянулось мокрое пятно.

Станислава тоже заметила военный транспорт, но, поскольку не знала, как себя тут следует вести, решила не вести себя никак, даже грызть семечки не перестала.

Подкатив к воротам Порхневичей, мотоцикл развернулся, Скиндер встал из люльки, сверкнув голенищами сапог, и поинтересовался, как бы ему поговорить сейчас с Витольдом Ромуальдовичем.

Станислава не посмела встать и сидя помотала головой.

— Где же он?

Она показала подсолнухом в сторону реки.

— Где?

Более точного ответа не добившись, Скиндер снова погрузился в люльку и что-то шепнул водителю, так и не снявшему с лица больших очков, отчего в его облике был сильный технический оттенок.

С коляской Витольда и Тараса немцы столкнулись у моста. Коляска стояла за рекой, мотоцикл остался по эту сторону. Скиндер снова вышел и двинулся на мост. Витольд спрыгнул и пошел навстречу. Сошлись на середине. Скиндер вел себя странно, он только раз глянул на Витольда Ромуальдовича, а в основном поглядывал на то, что было поинтереснее, — на Янину в немыслимом облачении и совершенно забитом виде, она прижалась к боку своего дядьки, Тарас обнимал ее, как спасенную из какого-нибудь горнила.

— Господин обер-лейтенант Аллофс приглашает вас для беседы.

Поскольку, говоря эти слова, Скиндер смотрел мимо него, Витольд Ромуальдович вроде как был чуть смущен. Проследил взгляд ефрейтора. Овладел собой. Не стал ничего объявлять по поводу дочери.

— Я занят. О чем он хочет со мной говорить?

— Занят? — Скиндер глянул второй раз на собеседника.

— Что за дело у лейтенанта?

— Обер-лейтенанта. — Не дав понизить в звании своего начальника, переводчик не дал понизить и себя. Сделал знак солдату в очках: мол, проезжай, а сам двинулся в ту же сторону пешком, бросив через плечо: — Насчет строительства во Дворце. — Проходя мимо коляски, Скиндер чуть поклонился и коснулся двумя пальцами края пилотки: — Здравствуй, Янина.

На том и расстались.

Обсуждался визит долго, и деревенские пришли к выводу, что Скиндер приезжал не просто так, что-то «высматривал».

Но что?!

То, что он побрезговал своим собственным почти что родным домом, вообще не имело объяснения, а значит, вызвало своего рода уважение.

Глава шестая

Иван Иванович Гапан трапезничал. Это был завтрак, но он сошел бы за праздничный обед в состоятельном доме в довоенные времена. Из всех радостей жизни глава службы порядка более всего ценил радость застольную и все повторял поговорку: за столом посидел — что в раю побывал. Когда Мирон, комкая в кулаке фуражку, вошел в кабинет, Иван Иванович как раз склонился над тарелкой наваристой домашней лапши с петухом, ложка была до половины во рту, верхняя губа захватывала куриный пупок. Один глаз прищурился, другой немного недовольно глядел на вошедшего.

— Чего тебе? — спросил жующий на Мирона.

— Записываться пришел.

— Куда?

— В полицию.

Гапан несколькими быстрыми, завершающими движениями выхлебал остатки жидкости из миски, отодвинул ее, взял графин с водкой и налил себе в граненый стаканчик. Судя по всему, как минимум один такой был выпит до лапши. Придвинул тарелку с маринованными маслятами и плошку со сметаной. Подцепил мизинцем вилки грибок и окунул в белое. Отхлебнул полстаканчика, опять занял рот работой.

Мирон молчал, догадываясь — лучше не вмешиваться в процесс.

Кухарка, крепкая смешливая толстушка Грипка, лет сорока, внесла тарелку с жаренной на сале картошкой. Запах был такой сильный, что гость невольно сработал кадыком, проглотил слюну.

— Откуда узнал? — спросил Гапан.

Мирон не понял, и на лице его выразилось непонимание, по виду — вполне искреннее.

Иван Иванович допил водку. Бросил взгляд на угол стола, где лежал армейский планшет с документами, что были получены им позавчера в Кореличах и всего лишь вчера прибыли сюда, на место дислокации. Несомненно, подозрительно то, что хлопцу из Порхневичей известно о решениях германской власти по поводу перемен в организации его, Гапана, службы. Или просто совпадение? Руководство Генерального округа решило переделать службу порядка во вспомогательную полицию порядка. По мнению Гапана, что в лоб, что по лбу, хотя отличия все же были. Если раньше он подчинялся ближайшему армейскому коменданту, капитану Мёрике в Кореличах, то теперь его шефом должен был стать начальник новогрудской жандармерии.

Иван Иванович поглядел с любовью на обширный картофельный пейзаж, повертел в руках суповую ложку:

— Значит, хочешь послужить великой Германии?

Мирон пришел настолько не за этим, что даже закашлялся. Он пришел получить винтовку и повязку на рукав, чтобы стать вровень с Витольдом Ромуальдовичем и заставить его относиться к себе соответственно.

Не услышав быстрого и бодрого, как полагалось в данном случае, ответа, начальник удивился, ложка вонзилась в картофель.

Мирон закивал: ну конечно, великой Германии послужить.

Гапан кивнул, наполнил рот, прожевал, наполнил рот снова, встал, подошел к коричневому новенькому сейфу в углу, висящим на поясной цепочке ключом отпер его, достал оттуда лист бумаги с германским гербом наверху:

— Грамотный?

Мирон опять кивнул.

Гапан положил лист на край стола, придвинул к нему чернильницу с пером — письменный прибор на время обеда был сослан на подоконник.

— Пиши.

— Чего?

— Скажу чего. Присягу.

Допив водку и налив себе еще, начальник отряда вспомогательной полиции порядка медленно, перемешивая слова с едой, продиктовал парню текст заявления. Кухарка стояла в дверях и шумно вздыхала при каждом слове. Потому что слова были все какие-то угрожающие, как будто каждая буква отливала металлическим блеском и какой-то бесповоротностью.

— Подпись. А печать я уж сам.

Гапан спрятал бумагу в сейф.

— Папки у меня на тебя пока нет, а вот дело уже твое есть. Выпить хочешь?

При таких операциях, что была сейчас проведена, наркоз дают после, а не до.

Мирон отказался.

— Иди пошляйся на улице. Составлю для тебя письменное задание.

— А винтовка?

Гапан весело вдруг засмеялся и погрозил парню толстым пальцем с волосатыми фалангами: мол, зна-аю, зачем ты сюда явился. По нынешнему времени винтовка — лучшая кормилица. А если еще и с повязкой...

Мирон вышел на улицу. На чурбаках под липой сидели Гунькевич и Касперович. Кружащийся редкий снежок падал на мерзлую землю. Дым от цигарки Гунькевича, медленно извиваясь, пробирался между снежинками вверх. Касперович дремал, отворив рот, щеки его алели так, словно ему снился стыдный сон. Снежинки, падая на красные прыщи, бесшумно шипели. Гунькевич утер нос рукавом бушлата. Хотел о чем-то спросить Мирона, да передумал. Эти взрослые вроде мужики испытывали некоторую робость по отношению к двадцатилетнему парню. Он и в армии послужил, и в плену побывал, и из плена бежал. Бывалый хлопец.