На кресах всходних (СИ)

Витольд Ромуальдович тихо усмехнулся, ему забавны были ужасы дядьки, но долго заниматься его нелепой фигурой ему было скучно. Он опять стал думать о лейтенанте и его свите. Была в этом мотоциклетном визите одна неясная фигура — а именно ефрейтор-переводчик. Он не покидал пределов Дворца и окружающих хуторов, даже к Гуриновичам не подъезжал, не говоря уж о том, чтобы перемахнуть мост и зайти на двор к Жабковским, но многие голоса утверждали — Скиндер. Генрих Скиндер, сын Арсения Скиндера, забранный еще в тридцать девятом отцом из Порхневичей куда-то на запад. Именно в Германию и забранный. На нормальное обучение и другую жизнь.

Он ли?

По описаниям свидетелей, переводчик ходит уверенно, форма на нем как влитая, пилотка на белой аккуратной стрижке, сапоги — глянец, а главное — повадка! Мальчишка ведь еще, а смотрит солидно, сверху вниз, разговор через губу. Важная птица и очень уверенная в своей значимости.

Витольд Ромуальдович вспоминал младшего Скиндера тех времен, когда они вместе со Станиславой, Мироном и Яниной бегали в школу к Норкевичу и про него говорили, что он сохнет по Янине. Сморчок сморчком, дерганый, худой, белобрысенький, нервный. По ней, удивительное дело, не так уж многие и сохли — понимали разницу, не смели. А этот... Впрочем, все это басни, которые теперь с трудом вспоминаются.

Порхневичи потонули в пересудах.

Жабковские помалкивали, почему-то сразу пришло в голову — надо помалкивать. Монику, которая первая провозгласила у колодца: «Братка приехал!» — заперли дома и объявили дурочкой, хотя кто этого в деревне не знал.

Помимо каких-то своих строительных работ с планшетом, обер-лейтенант Аллофс совершил поступок, который сначала всех поразил, а потом стал очень даже понятен. Явился господин офицер в хату к отцу Ионе, который сидел в исподнем, поставив большие свои ступни в таз с горячей водой, держа в руках чайник с кривым горлышком, собираясь поддать температуры.

— Патер? — поинтересовался лейтенант.

Отец Иона не понял этого немецкого слова. Тогда переводчик, презрительно подергав арийской щекой, перевел:

— Ты поп?

Отец Иона кивнул. Хотел было добавить, насколько он не полностью поп, ввиду старых решений польской власти, но не смог собрать всю эту информацию в одну фразу.

Обер-лейтенант быстро проговорил что-то по-немецки и быстро вышел на улицу, чтобы продышаться от прокисшего аборигенского быта.

Ефрейтор Скиндер снисходительно перевел:

— Можешь продолжать. Великая Германия разрешает тебе отправление культа в прежнем порядке.

После этого господин офицер изволил пошутить. Поднял руку, оттопырил от ладони указательный и большой палец, чтобы было понятно — он изображает самолет. Загудел, кстати, очень похоже на звук работы «фокке-вульфа» в небе и шутливо спикировал на седую голову священника. Отец Иона не шелохнулся, но побледнел. Офицер, довольный достигнутым эффектом, вышел.

Если бы у крестьян не округлялись глаза от страха перед немецким мундиром, они бы, глядя на обер-лейтенанта, увидели перед собой невысокого человечка, явно не кадрового военного, так бы мог выглядеть парикмахер, внезапно облаченный в офицерскую форму. Стек постукивает по голенищу сапога, маленькие очки в очень тонкой золотой оправе, что делало взгляд высокомерным. Герр Аллофс был выпускником архитектурной академии в Гамбурге и в армию угодил не по своей воле. Чувствовал себя скорее передовым представителем высокой немецкой культуры, чем работником националистической идеи — то есть считал, что местное население он имеет все основания презирать, но не считает нужным истреблять.

Но самое интересное при нем — это его переводчик. Деревенские всё шептались: а этот тоненький, строгий, не улыбается, в пилотке — не Скиндер ли он Генрих?

Что-то давно не скрипит входная дверь, и дочка не семенит до койки. Наверно, что-то по хозяйству...

— Янинка, Янинка!

Девушка сидела за конюшней в начале поля, покрытого обындевевшей стерней, и ее бы этот голос должен был смутить. Он и смутил, но больше в ней, подскочившей и отряхивающей с бедер рубаху, было ликования.

Витольд Ромуальдович сел на ложе.

Гражина, не просыпаясь, перестала сопеть, она и во сне готова была к беспрекословному подчинению.

— Сюда, сюда, Янинка!

Мирон стоял в лесу, в том месте, где бор клином входил в участок Витольда Ромуальдовича, отделяя его от участка Тараса. В утреннем воздухе голос распространялся далеко. Только бы собаки не забрехали. Два кобеля вышли из будки, сунули вперед лапы, потягиваясь.

Янина на бегу потрепала их по мохнатым башкам и кинулась как была босиком по колючей морозной ботве к Мирону.

С налету обняла.

Объятие было коротким. Мирон сунул ей в руки тюк с одеждой и велел:

— Одевайся.

Заляпанное свечным воском пальто, растоптанные ботинки женского размера — церковные дары.

Янина, не рассуждая, вообще не издавая ни звука, одевалась.

Витольд Ромуальдович натянул портки, вставил ноги в домашние полуваленки и, набросив на плечи пиджак, вышел на крыльцо.

На дворе дочери не было видно.

Янина с Мироном быстро углублялись в лес — там была тропинка, испокон веку шедшая скрытно, за крайними деревьями и кустами орешника, вдоль прерывистой, расхлябанной линии заборов, что огораживали картофельные наделы. Бежали в сторону реки. Мостом Мирон решил не пользоваться: обязательно углядят и доложат тут же. После моста — слишком открытый подъем к кузне, а кузнец, как всем было известно, чтит главного Порхневича и если сам не схватит, то пошлет кого-нибудь свистнуть про беглецов.

Не более трех минут понадобилось Витольду Ромуальдовичу, чтобы сделать правильный вывод: Янина сбежала, и сбежала с Мироном. Откуда он взялся? Это вопрос десятый. Что они задумали? Куда бросились? Кто им помогает? Вот настоящие вопросы.

Первым делом разбудил Тараса и Анатоля, постучав в окно соседнего дома. В двух словах объяснил дело.

— Беги на мост, в кузню, — велено было племяннику.

Тот, зевая и кивая, натягивал куртку.

Тарас тоже зевнул и кивнул вопросительно: а мы, мол, что?

Витольд недовольно покосился на свой дом, где внутри уже стоял переполох. Бабам никто ничего не сообщал, а они в курсе и в панике. Ядвига Тарасова тоже уже голосила на своих дочек.

— А мы сейчас быстро сходим в лес.

Тарас кивнул, он вспомнил — там у Сахоней была землянка, где сгинувший Антон жил по неделям, подрабатывая у Волчуновича.

Мирон и Янина выбежали на край Чары, она тут была надежно укрыта от глаз широкими ивовыми купами. Течение делало в этом месте излучину, замедлялось, глубина была по пояс, рухнувшие с деревьев ветви торчали черными остовами. Чтобы перебраться через реку, здесь не надо было плыть.

— Раздевайся, — сказал Мирон, усевшись на росистую траву и стягивая с себя сапоги.

Янина не задумалась ни на секунду, сбросила все, что на ней было.

— Вяжи в узел.

Сам он запихнул и штаны, и исподнее, и сапоги в пиджак и завязал рукава. Янина держала свой тюк обеими руками, загораживая живот, грудей не закрывая.

Мирон решительно взял ее за руку, другой рукой взгромоздил свой тюк себе на голову, примером показывая Янине, как надо действовать. И они двинулись к воде. Она была кофейного цвета там, где не была накрыта туманом, и мелко-мелко журчала, пробираясь сквозь древесные скелеты, наваленные до середины течения.

— Тихо! — сказал Мирон, ступая в воду, — она была ледяная, и он понимал, что Янина может вскрикнуть.

Дно было илистое, но во многих местах нога наступала на торчащий из ила скользкий кусок дерева. Время от времени Мирон оглядывался, Янина была уже выше колен в речной воде, лицо было сосредоточенным и доверчивым, она держала свой тюк движением почти изящным, и ему хотелось плакать от любви к ней.

В самом глубоком месте вода доходила ему под грудь, а ей чуть выше груди и... дальше уже легче. Последняя трудность — обрывистый противоположный берег, там летом мальчишки ловили раков в норах под козырьком из дерна. Мирон еще раз обернулся на Янину и увидел, как ей холодно и страшно. Насмерть, насмерть, насмерть, почему-то стали шептать его губы. Он закинул свой тюк на сухой дерн и подхватил Янину обеими руками, напрягся и одним движением посадил на тот же дерн.