На кресах всходних (СИ)

Ничего, потом так потом, а сейчас надо сделать богоугодное и одновременно льнущее к сердцу дело. Створка двери отошла тяжело и не полностью, пришлось протискиваться внутрь, цепляясь деталями облачения. Внутри... отец Иона понял, насколько была права Наталья, — здесь очень надо было бы прибраться. И наново освятить. Хотя никто ведь... Из накрест забитых окон ложились с разных направлений тусклые полосы света, пересекая занавеси паутины, она была не только на образах, но и просто свисала сверху наподобие сгущающегося белья — что за пауки тут охотились?

Справа сверху раздался сухой, нервный хропот — сидевший на перекладине голубь вдруг решил приветствовать гостя и пролетел у него над головой, пересекая неподвижные потоки пыльного света и призрачной паутины. На полу валялись там и тут россыпи перьев. Голубиных. Можно было догадаться, что истребителем грязных птиц здесь работал какой-нибудь соседский кот, нашедший дырку в прохудившейся крыше.

Отец Иона двинулся к аналою, морщась, ибо запах тут стоял соответствующий виду.

Мирон и Янина видели коляску Витольда и Тараса, рухнули на землю за елками, когда она прокатывала по аллее. Теперь можно было немного отдышаться. Погоня была пущена по ложному следу. Даже если кто и увидит беглую пару и даже если поймет, куда они стремятся, и даже если он захочет немедленно известить об этом верховного Порхневича, будет поздно.

Они пошли к церкви не со стороны Тройного хутора, откуда пришагал в тумане отец Иона, — для надежности Мирон провел Янину все же за елками, делая небольшой крюк. Время было.

Они увидели перед собой храм в тот момент, когда в небе разорвалась утренняя мглистая пелена, расползлись волны тумана и ударило яркое, по-осеннему чуть истеричное солнце. При таком освещении даже двадцать лет пребывавшее в запустении строение вдруг выказалось значительным и каким-то многообещающим образом. Кричали птицы, искрились лужи, укромно зияла щель входа. Входите узкими вратами.

Отец Иона расправил подставку, принесенную из алтаря, и расположил у окна, обтерев полой подрясника пыль. Разломил решительным движением том. Он любил почитать — как выпадет, что откроется, то на настоящий момент и посылается Господом для усиленного уразумения.

Почувствовал, что волнуется. Это был не страх перед Витольдом. Да, узнав, что он тайно обвенчал его дочь с ненавистным парубком, он может обрушиться таким гневом, перед которым тот давний, явленный Ромуальдом по просьбе ксендза Бартошевича, покажется чепухой. Разница будет в том, что тогда он был наказан в неудаче и остался валяться на развалинах своего замысла, а теперь Порхневич будет яриться от бессилия.

Отец Иона медленно надел очки.

Так, так... Первое послание к Коринфянам.

— Стой! — вдруг вскрикнул Витольд.

— А?

— Поворачивай назад.

— А?

— В церкву, они там.

— Она ж забита.

— Гони!

— «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море», — начал читать Иона.

— Пошли, — тихо сказал Мирон, мучительно шаря по окружающим кустам взглядом и не двигаясь с места. Хотя вход — вот он, в двадцати шагах.

Янина была спокойна. Когда до такой степени доверяешься человеку, как она доверилась Мирону, своей личности не остается, есть только тихая радость, что тебя ведут, о тебе позаботятся и защитят накрепко и от чего угодно. Тем более утреннее речное купание как бы воспалило весь организм каким-то особым огнем и в голове от него было что-то вроде свечения, даже если накрепко закроешь глаза.

— «И все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос. Но не о многих из них благоволил Бог, ибо поражены они были в пустыне. А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы».

— Гони, Тараска, братка, гони!

Мирон и Янина замерли у двери, возбужденно дыша. Они совсем уже было собрались войти, но остановил какой-то гул, идущий изнутри.

— «Не станем блудодействовать, как некоторые из них блудодействовали, и в один день погибло их двадцать три тысячи. Не станем искушать Христа, как некоторые из них искушали и погибли от змей».

Мирон невольно поглядел под ноги и шепнул:

— Пошли.

Они двинулись, так и не разняв рук, внутрь, и им тоже открылась возвышенная мерзость старинного запустения и вдалеке, но на бледном свету — большая, согбенная над подставкой фигура, вцепившаяся руками в края распахнутой книги.

— Пошли, — еще тише прошептал Мирон, и они двинулись медленно вперед, словно боясь отвлечь читающего от его чтения, которое становилось все громогласнее.

— «Не ропщите, как некоторые из них роптали и погибли от истребителя...»

Отец Иона вдруг замер.

Мирон и Янина стояли прямо перед ним, но он, даже оторвав взгляд от страницы, их не видел. Он опустил медленно голову и прошептал одно длинное слово, и слово это было «истребитель».

Вслед за этим старик начал медленно садиться, неловко удерживаясь руками за книгу и подставку, наклонявшуюся на него. Беззвучно осел на широкий свой зад, а потом и полностью отвалился, отпустив опору. И вот уже лежит на спине, выставив вверх бороду, а книга домиком располагается у него на груди.

Мирон и Янина смотрели на него, не в силах что-нибудь понять.

Так прошла минута, может, две, может, три.

Наконец сзади треснула, отваливаясь напрочь, дверь, и в церковь вместе с клубами внешнего свежего воздуха ворвался Витольд Ромуальдович. За ним брат с кнутом. Оценить увиденное и разобраться во всем с одного маха было бы мудрено, но Витольд понял главное — ничего еще не успело случиться. Это видно по тому, как они стоят. А еще виднее по тому, как лежит поп. Витольд мощно и уверенно подошел к паре, взял дочь за руку и, не говоря ни слова, повел вон. Она не сопротивлялась, хоть такая покорность и не в ее характере, но в сегодняшнее волшебное утро она приняла на себя правило подчиняться и теперь следовала ему также без внутреннего отчета, что происходит.

Мирон переводил взгляд с лежащего священника на умыкаемую Янину и тоже был вроде как парализован.

Полнейшей, нелепой тишиной все и кончилось. Только паутины над головами колыхались от редкого в этих местах ветра.

Коляска с Витольдом выезжала из, можно сказать, пустой деревни, только редкие коровы шли навстречу, но стоило стаду пройти, как на улицы повысыпало. Мужики в большом количестве сошлись у «учительского дома», бабы у колодца. Мужики поглядывали в сторону моста и виднеющейся на всхолмии над рекой кузни, откуда доносились звуки работы непрерывного Повха. Бабы поглядывали больше в сторону двора Порхневичей. Гражина не показывалась, девкам-батрачкам тоже велено было не высовываться.

Вышла в калитку Станислава, но и то лишь затем, чтобы продемонстрировать, насколько ей наплевать на всеобщее возбуждение. Села на скамью у ворот, где в свое время мостилось семейство просительных Лелевичей, держа на коленях большой подсолнух, выковыривала пустые семечки, далеко отплевывала шелуху.

К ней подсесть с вопросами никто не решился, даже взрослые бабы, знали уже Станиславу: отбреет — не зарадуешься.

Так продолжалось с час.

Потом со стороны кузни донеслись новые звуки, не кузнечного производства.

Мужики сбежали с крыльца и уставились в ту сторону, жуя цигарки и держась за козырьки кепок, кто был в кепке.

Старый Иван Цыдик, Витольдов однолеток, первым догадался, что сейчас явится глазам общества:

— Мотоцикл.

— Немцы, — солидно подтвердил Гордиевский, тоже Иван и тоже ровесник старшего Порхневича.

— К нам? — почему-то очень сильно забеспокоился дядя Саша Саванец и вместе с ним Крот, Ёрш и оба бывших тут Михальчика.

И в тот же момент показалась всем своим видом зеленая немецкая тарахтящая техника с двумя седоками. Один за рулем, другой в коляске.

Миновали кузню, даже Повх в честь такого события попридержал молоток и показался в дверях.