Аквариум

Кроме трех женщин — коллег по работе или соседок — и меня, здесь присутствовала и Лассер-Бандини. Я передал ей лопату, и она тоже набросала немного земли на гроб. В глазах у нее стояли слезы. Я взял лопату у Лассер-Бандини из рук и снова положил возле кучи. Она закрыла лицо руками.

Четверо мужчин, несших гроб, едва заметно кивнули, не понимая, должны ли они пожать нам руки, но, не получив никакого приглашения, пошли прочь по направлению к часовне.

— Я надеялась утешить вас, — произнесла Лассер-Бандини.

Мне захотелось обнять ее за плечи, но меня это только еще сильнее расстроило. Она не отреагировала. И все же я не убрал руку, некоторое время мы так и стояли, потом она принялась копаться в своей сумочке в поисках платка. Две из трех женщин, пришедших к могиле, повернулись и пошли к выходу. Третья украдкой перекрестилась и с любопытством оглянулась, прежде чем последовать за подругами.

— Спасибо, что его не притащили, — проговорил я.

— Со вчерашнего дня он лежит в психиатрической больнице. Это его доконало.

Я не сказал того, что собирался: «Мне не жаль его». Она поняла, о чем я думаю. Бросила на меня быстрый взгляд, комкая в руке мокрый бумажный платок, словно потом собиралась его разгладить и использовать еще раз.

— Не знаю, что и сказать, — произнес я.

Она провела ладонями по лицу, вискам, волосам и снова посмотрела на меня.

— У каждого свой путь, — произнесла она.

Я протянул ей руку, она крепко, жестко пожала ее, потом направилась к выходу.

Я поднял лопату с земли и стал засыпать могилу. Пока гроб не скрылся. Никто мне не мешал.

В Ульме я повернул к югу и остановился, только миновав перевал Бреннер,^[60] чтобы заправиться и выпить кофе. К сожалению, я не мог мчаться — допустимая скорость не могла превышать ста тридцати километров в час, а у меня не было ни времени, ни желания объясняться с полицией. Так я доехал до Пармы.

Если я собираюсь убить Калима, то, наверное, стоит поупражняться и для начала избавить мир от негодяя Шпрангера. Гуляя по городу, я думал о чем-то подобном, но не совсем всерьез. Незнакомый мне черноволосый мужчина в инвалидной коляске и белобрысый юнец, которого я ни с того ни с сего сталкиваю с крыши, странным образом соединились в моем воображении, породив ощущение, что в таком поступке не будет ничего дурного. Потом я поел и опять выпил целую бутылку.

В течение ближайших десяти лет я не пророню ни одной слезинки. Запас слез иссяк. Похоже, в последние полгода из меня вылились все слезы, которые следовало сохранить на будущее. С меня довольно. Я только ухмыльнулся, когда на подъезде к Флоренции пришлось изо всех сил врезать по тормозам, потому что бешено мчащийся грузовик с прицепом не вписался в поворот и едва не раздавил меня в лепешку.

Каждый раз, когда я думал о Шейри, в моей голове одновременно возникали образы Шейри, Джун и Аннергет. Будто все три жили во мне, плавно перетекая друг в друга. С Шейри я бы непременно пошел в бутик «Армани», где она с радостными возгласами ринулась бы покупать все ей понравившееся. Джун в Нью-Йорке тоже носила вещи от «Армани» — так она писала. Шейри могла послать открытку матери, а Аннергет снова приехать во Флоренцию. Шейри спала бы со мной. Но я видел только Джун, сидящую на столе и лихорадочно двигающую рукой между ног… Аннергет считала меня особенным… мы стали бы с ней друзьями… я никогда бы не обманул Шейри… Джун врала мне… Все эти мысли роились в моей голове, постепенно вытесняя друг друга. Как в фильме, где один план постоянно сменяется следующим.

В комнате был балкон. В ванной куски «позолоты» отслаивались от водопроводного крана, но вид из окна открывался грандиозный. Слева — через Понте-Веккьо на пьяццале Микеланджело, справа — на реку Арно до самого горизонта. Интересно, чего бы захотелось сейчас Шейри?

Я попытался представить, что показываю ей места, которые сам люблю, и как она это воспринимает. Но после Жардино-ди-Боболи, собора и художественного салона, я понял, что все это чушь. Символический детский бред. Шейри мертва, и ее нет со мной во Флоренции. А я даже не могу сконцентрироваться на ее образе, отделить его от других, думая одновременно о ней, о ее матери и о Джун. И еще — о Калиме и Шпрангере, о Матиасе и толстом детективе. Обо всем без разбору — смутно, путано: вереницы образов, звуков, мыслей и чувств крутятся у меня в мозгу. Придется смириться с тем, что я здесь один, иначе лучше сразу отправляться домой.

И вот я стою один перед скульптурой Давида, один лежу в ванне, иду по галерее Уффици, простояв в полном одиночестве в очереди больше часа, один перерываю полки магазина, где продают пластинки, отыскивая альбомы Фабрицио де Андре, которых у меня еще нет, один гуляю и один сплю без сновидений.

Весь следующий день я твердил словно мантры: «я один, один, один», повторив это заклинание, наверное, несколько сотен раз, прежде чем наконец утратил мистическую уверенность, что я здесь с Шейри и ради нее. Только вечером, уже после ужина, я случайно наткнулся на Интернет-кафе и написал Джун: «Я во Флоренции. Сначала пытался избавиться от чувства вины, потом понял, что это бред, и теперь я просто во Флоренции. И больше ничего. Завтра скорее всего поеду обратно. Если выразился непонятно — ты здесь ни при чем. Дело в том, что у меня большие неполадки с головой. Надеюсь, у тебя все хорошо и есть еще время побыть одной до возвращения твоего идиота. Наслаждайся одиночеством и не тревожься обо мне. Я — оʼкей, как сказал бы младший из Уолтонов. Или столь же отвратительный мальчик из „Лэсси“. Думаю о тебе».

В почтовый ящик я не стал заглядывать — не было желания.

В Вероне у меня хватило идиотизма или сентиментальности, чтобы взглянуть на балкон Ромео и Джульетты. В воротах меня чуть не снес поток японцев, потом я протиснулся в маленький дворик, изрисованный граффити, — там были в основном имена влюбленных. Я вглядывался в них довольно долго, старательно выискивая на одной из стен бледную надпись «Барри и Шейри». Когда до меня дошло, чем я занимаюсь, я круто развернулся, толкнув нескольких человек, и быстрым шагом направился назад, к пьяцца делла Эрбе, где чуть-чуть пришел в себя.

Я ехал вдоль левого берега озера Гарда, когда, поддавшись внезапному порыву, остановился перед огромной гостиницей в стиле модерн. Снял там номер и просидел всю вторую половину дня за столиком у самой воды, подальше от тапера, который хоть и знал свое дело, но бездушно барабанил репертуар, включавший в себя все известные песни от «I just call to say I love you» до «Girl from Iponema» и «Killing me softly»,^[61] способные вызвать одобрение как жителей Мюнхена и Дюссельдорфа, так и американцев с японцами. Со своего места я едва слышал его игру — плеск волн и крики чаек заглушали ее.

Через некоторое время на меня снизошел то ли покой, то ли чувство гармонии. Я вдруг совершенно отчетливо представил себе Шейри. Она стояла, прислонясь к ограждению, спиной к озеру, и вместе с Аннергет посмеивалась над погруженным в меланхолию Барри, который, словно самый пошлый романтик рубежа веков, примчался в Италию, чтобы обрести здесь душевное равновесие. Они обе были моими ангелами-хранителями, распределили обязанности и теперь с удовольствием забавлялись моей печалью. В тот вечер я напивался медленно — настолько, что, казалось, мне вот-вот удастся перечеркнуть время.

«Аквариум» был пуст. Никаких следов Джун, даже полозья для инвалидного кресла возле ступенек исчезли. Свет забыли выключить, и теперь ее жилище сияло, как космический корабль.

Я ехал весь день, прогоняя усталость лишь с помощью свежего воздуха через открытое окно. Только дважды я ненадолго останавливался и в три часа ночи уже был у себя.

Дома сразу же включил компьютер, нашел два сообщения от Джун и попытался запустить изображение с видеокамер, но экран остался черным. Наверное, что-то сломалось.