Плоть и кровь

Ночь была ясная, теплая. Вот и автострада с ее устойчивым ритмом движения, с мягким белым свечением. В управлении машиной присутствовало нечто успокоительное, и, проехав миль пятьдесят, он сказал себе, что просто катается — для того чтобы избавиться, внутренне, от непонятно чего. И, только миновав Манхэттен, робко признал, что едет, похоже, в Коннектикут, к дому Сьюзен.

Добрался он туда уже после полуночи. И когда увидел ее дом, степенный, колониальный, стоящий среди возмужалых деревьев на большом участке земли, на глаза его навернулись слезы. Она добилась этого. Она счастлива, ей ничто не грозит, она живет как раз той жизнью, какой он желал и для своих детей, и для себя. Константин вылез из машины, тихо пересек лужайку, прислушиваясь. Ничего, кроме сверчков да легких вздохов и шорохов самой ночи, слышно не было. Никакого детского плача. Хотя, погоди, наверху горит свет. Константин поднялся на крыльцо и остановился. Что он скажет Сьюзен, когда она откроет дверь? Наверное, правду. Сегодня он и ее мать получили официальный развод, и мысль о том, чтобы провести эту ночь рядом с кем-то, кроме нее, Сьюзен, показалась ему невыносимой. И все-таки он не постучался в дверь и не позвонил. Не хотелось ему ни вина, ни сочувствия ее мужа. Муж Сьюзен был малым неплохим, но размазней, он и добился-то столь многого лишь потому, что у него богатые родители, — ну и потому, что его не раздирают страсти, которые иногда правят всей жизнью мужчины. Константину не хотелось изображать в этом доме старика или человека, оставшегося в одиночестве, да и вообще потерпевшего какое-то поражение. Но и оказаться где-либо еще ему тоже не хотелось. Он любил этот дом, его значительные, дышащие достатком очертания, его мансарды и слуховые окна, его шашечные оконницы. В нем все было настоящим. Все детали, которые он и Ник Казанзакис воспроизводили, используя алюминий и древесно-стружечную плиту, в Джерси и на Лонг-Айленде. Некоторые его особенности — голландского стиля дверь, эркерное окно — были точь-в-точь такими же, как у той злосчастной халупы на Мидоувью-драйв. Уезжать Константину не хотелось, но и нажать на кнопку звонка он не мог. Не мог изображать неудачника, нуждающегося в пристанище. Он стоял на крыльце, пока не услышал донесшийся из окна наверху негромкий плач закапризничавшего ребенка, и тогда, словно повинуясь какому-то зову, вернулся в машину. В ней он и оставался, когда в доме уже погас весь свет. Мать, ее муж, ребенок спали внутри, а Константин сидел, глядя, как продвигается темнота, как играют на дощатой обшивке дома тени. Прошел час, за ним другой. Он наблюдал за украдчивой, беспокойной жизнью ночи, пока ночь не забыла о том, что он здесь, пока его бессонное присутствие не было принято ею, добавлено к безмолвию, которое поднималось из земли и соединялось с другим, более глубоким, льдистым, опадавшим со звезд. Он смотрел, как лужайку дочери с неторопливым достоинством пересекает енот. Смотрел, как бесшумно снимается с ветки вяза сова, точно дух самого этого дерева. Слушал звуки ночи, тихие вскрики наслаждения, или тревоги, или простого самоутверждения. Один птичий зов оказался долгим, испуганным и, несомненно, вопросительным, состоявшим из торопливых, визгливых выкриков: «Может ли быть? Может ли быть? Может ли быть?» Константин закурил новую сигарету, открыл еще одну бутылку пива. Ничего же не было, только объятия и поцелуи. Гадостей он не делал. Господи, да он любилее . Принадлежалей, вот как это можно назвать, а она принадлежала ему. А поцелуи — какой от них вред? Поцелуи — это нормально. Он смотрел, как проходит ночь. И в какой-то миг ощутил себя охраняющим дом от клубящегося вокруг живого мрака. А в следующий — бесприютным нищим, пришедшим к воротам ночного города, чтобы исповедаться в своих несовершенствах и поискать какой ни на есть защиты.

1982

Ему надоело быть щуплым и слабым. Гибким, умничающим, увертливым — все это было ему уже неинтересно. Дожив до двадцати девяти, Вилл захотел вырасти. Захотел перемещаться в пространстве с уверенной легкостью, с властностью. Хватит уже дергаться и приплясывать, словно нервный мальчишка. Хватит шутки шутить. Пора обратиться в человека, которого стоит побаиваться, который не желает оправдываться ни в чем.

И он начал посещать находившийся на окраине города спортивный зал. Посещать исправно, одолевая холодный, смятенный стыд. Он стыдился своего тела, тела расставшегося с молодостью мальчишки, и стыдился желания приукрасить его. Куда легче быть циничным, демонстративно хилым. Куда легче сидеть в барах и отпускать шуточки. Теперь он признал это — признал в себе тщеславие такого рода. Теперь он жаждал того, чего жаждут глупцы, разделил их веру в телесную крепость. И потому, подрагивая от смущения, продолжал потеть в спортивном зале. Приезжал туда после школы и делал что положено. Выбранный им зал находился в Мэлдене, в едва сводившем концы с концами торговом центре, вдали от привычных орбит мира, в котором он жил. Здесь обливались на велотренажерах потом стареющие мужчины. Сюда приходили компании мускулистых подростков с уже вышедшими из моды прическами, поднимавших немыслимые тяжести и подбадривавших друг друга громким сквернословием. Эти мальчишки вполне могли приходиться братьями его давнему другу Биффу — громогласно самоуверенные, влюбленные в собственную пригожесть и готовые прикончить любого мужчину, который попытается разделить с ними эту любовь. Вилл держался особняком. Он презирал их и против воли своей любовался ими, бросая на юнцов взгляды поверх коврового покрытия с разбросанными по нему гантелями и тренажерами.

Он чувствовал себя униженным, но усердствовать продолжал. Тужась, поднимал пятифунтовые гантели. Временами, справившись с тяжестью совсем уж незначительной, он, побагровевший и изнуренный, оглядывался по сторонам и улыбался, словно пытаясь внушить каждому, кто за ним наблюдает, что занимается всем этим в шутку. А обнаружив, что никто за ним не наблюдает, что никому нет до него дела, брался за тяжесть побольше и начинал все сначала.

Когда пятифунтовые гантели словно бы полегчали, он перешел на десяти-, а там и на пятнадцатифунтовые. И по прошествии двух месяцев обнаружил, что у него, похоже, немного выпятилась грудь. Поначалу он не поверил, что это — плод его стараний. Он и представить себе не мог, что его тело способно хоть как-то ответить на муштру и постоянство усилий. Тело, как ему представлялось, всегда жило собственной жизнью. Оно выглядело так, как выглядело, сохраняя дарованное ему природой здоровье даже в отсутствие достаточного отдыха, воздержания от спиртного или хорошо продуманного питания. Теперь же Вилл, осмотрев себя в зеркале, увидел, что под белой кожей его плоской груди прорастают бугорки мышц. Он повернулся к зеркалу боком, потом опять лицом. Да, точно, это они и есть. Мускулы, которые он вырастил сам.

Он удвоил усилия, и тело понемногу начало разрастаться. Это казалось чудом. Первыми обозначились грудные мышцы, потом, намного медленнее, плечевые и спинные. Виллу чудилось, что у него появляется второе тело. Он наблюдал за тем, как тело это приобретает отчетливые очертания, как возникают полоски трицепсов, плотные подушечки бицепсов. Он начал покупать книги по правильному питанию и, все еще поеживаясь от стыда, журналы, в которых загорелые мужчины с глянцевой кожей демонстрировали новые комплексы упражнений. Испытывал эти упражнения на себе. Покупал витамины, заставил себя питаться пять раз в день. Он жил в своем новом теле, наблюдая за его изменениями с надеждой, которой ему никогда еще не удавалось проникнуться в отношении другого человека. Вообще говоря, происходившее смущало его — в кого он, собственно, обращается? — и все же Вилл не останавливался. Он позволял любоваться своим новым телом — и себе и другим. Обращался в мускулистого крепыша — он, Билли, тощий мальчишка, единственными сильными сторонами которого были ум и умение говорить «нет». Гримасничая в спортивном зале от все возраставших нагрузок, он подбадривал себя мыслями о массе и силе, которые положат конец его сомнениям. Когда наступила жара, он купил майку с бретельками и первые в его жизни узенькие плавки. Жизней у него теперь было две — в одной он оставался испуганным мальчишкой, в другой — мужчиной, рельефная мускулатура которого отбрасывала на его кожу собственные, телесных тонов тени. Время от времени он воображал, как показывает свое разросшееся тело отцу. Как отец любуется им и втайне желает его. Порой он корил себя за то, что тратит время и силы на затею столь суетную. Порой же его наполняло вдохновляющее ощущение новых возможностей, возвращавшее его к тому более чем десятилетней давности времени, когда он ночами гонял в компании друзей на больших, взятых ими на время машинах, которые могли занести их куда угодно.