Плоть и кровь

— Эй, — произнесла Зои и понаблюдала за тем, как ее голос прорезает мглу комнаты. Как он несется туда, где стоит Левон. — Эй.

Он не замолк. Зои смотрела, как голос вплывает в его ухо и остается там. Вот и еще какая-то частичка ее существа оказалась внутри Левона. Полученное он возвращал не часто.

Она могла бы сказать: «Иди сюда, вернись в постель», но эти слова ей отпускать от себя не хотелось. Не хотелось, чтобы он забрал их. Она поднялась с матраса, завернулась в простыню. Из простыни посыпались искры. Холодный, туманный воздух наэлектризовал ткань. Вокруг тела Зои засветился ореол, последовавший за ней, шедшей по половицам к окну.

— Эй, — повторила она, вылезая наружу.

Сверху лилась ругань шлюшки. «Психи гребаные, заткнитесь, не то я в полицию позвоню». Никуда она не позвонит. Зои жалела о том, что не знает ее имени. Флоретта была девушкой милой, Луз — занятной и вечно кем-то побитой, однако с их поры наверху успели пожить еще три девушки, и все они были черными дырами этого мира, лишенными великодушия и даже получавшими удовольствие от собственной низости. Откуда ж ей было знать их имена?

— Левон, — прошептала Зои, это прозрачное слово можно было отдать ему, потому что оно так и так было его принадлежностью. Он пел. Он весь ушел в пение. Вдали, по другую сторону кладбища, разрозненно светились окна многоквартирного дома. Зои думала, что люди, которые просыпались за ними, могли, выглядывая наружу, видеть Левона, совершенно голого, поющего гимн в первом неверном свете дня. И думала, что зрелище это могло утешить их, а могло и перепугать. «Здоровенный черный мужик поет над кладбищем. Только начнешь кофе варить да проверять, высохли ли твои носки, пролежавшие ночь на батарее, ан уже Судный день настал».

— Левон, как это похоже на океан.

Зои не вполне поняла, что означали ее слова, но знала уже: если дать губам волю, они произнесут то, что еще неведомо твоему сознанию.

— Мы словно стоим на берегу Атлантиды, — услышала она свой голос. И начала понимать себя. Нью-Йорк с его огромной мглистой тьмой походил на затерянный город, скрывающий в себе, пока над ним истоньшается и светлеет небо, подводные, залитые непроглядным мраком пещеры. Водное безмолвие плыло над старым кладбищем, и черный дельфин с утыканным рачками хвостом устало прорезал воду между надгробьями и электрическими фонарями, и рыбы рыскали среди них, быстрые и серебристые, как мысли.

— Ах, Левон, — прошептала она, — разве все это не странно? Так прекрасно и так… не знаю… странно?

Она знала — он слышит ее. Левон слышал все. Жизнь научила его прислушиваться. Однако он никогда не рисковал. Он был рыбаком, сохранявшим любой свой улов.

Зои погладила жесткие пластины его плеч, прошлась пальцами по позвоночнику. Теперь Левон был уже виден полностью. Вот его мышцы, двигающиеся под атласной баклажановой кожей. Вот лесенка позвоночника. Внутренние механизмы его тела скрывались под кожей так же, как нагота большинства людей скрывается под одеждой. Зои представила, как она раздевает его, как слущивает кожу с переплетения влажных пурпурных мышц, подбираясь к легким и кишкам. Представила, как извлекает безудержно бьющееся, поблескивающее сердце и держит его — неукротимое и шумное — в ладонях. Тело Левона было явственным, бесстыдным, лишенным тайн. Единственный его секрет крылся в мозгу, там, где он держал маленький тугой узелок левоновости, странные беды и нужды, до которых не могло добраться ничто — ни утешительные слова, ни секс, ни ритуалы.

— Левон, — произнесла Зои и порадовалась тому, что он не ответил.

Что она собиралась сказать ему? Я люблю тебя так сильно, что готова разобрать твое тело на органы и благоговейно держать каждый в руках, пока над жилыми домами встает солнце? Я хочу отыметь тебя прямо здесь, на пожарной лестнице, хочу, чтобы ты покрыл меня, пел мне, вертел меня так и этак, пока я не обращусь в кого-то еще, в другое существо посреди меняющегося мира.

Он перестал петь тогда, когда счел нужным. Ожидая этого, Зои поглаживала ладонями его мускулистую спину и понемногу понимала, что значит быть женой морского капитана, встречающейся на променаде над морем с призраком мужа, который сообщает ей, подвывая, скорбную весть за час до появления настоящего вестника. Понимала потрясение, с которым жена повторяет услышанное, и пустое, пустопорожнее облегчение, которое ощущает. Скорбь, мука — все это понятно и просто. Однако с этой минуты жить тебе будет легче. Не нужно больше гадать, не грозит ли ему опасность. Не нужно тревожиться о том, что любовь его начинает протираться до дыр, выцветать.

— Левон, — снова произнесла она, просто ради того, чтобы увидеть, какой формы дырку проделает в воздухе это имя.

— Ммм? — Голос его всегда был негромким, сдержанным. Мало ли кто мог услышать его, взять на заметку, измыслить будущее, в котором ему отведется место еще и меньшее.

— Уже день, малыш. Лучше вернись в комнату, а то тебя арестуют.

Он кивнул. Тяжи его плечевых мышц легко шевельнулись — тонкие, ленивые змеи, греющиеся на припеке. Он постоял, размышляя, как будто попасть под арест было не такой уж и плохой идеей. Потом повернулся к Зои лицом. Напряженный член Левона ударил ее по бедру, и она подумала: «Он стоял здесь и пел с торчащим концом». Левон обнял ее. Наверху вопила, призывая полицию, шлюшка.

Как они оказались в комнате, Зои не запомнила. Такое случалось: только что были снаружи — и уже внутри. Они лежали на матрасе, совокупляясь, наполняя комнату стонами и влажными чмокающими звуками. «Кислота» все еще действовала. Зои чувствовала в себе его член, чувствовала краски, которые он выстреливает в ее кровь — жарко оранжевые, желтые, жидкие и подрагивающие, подобные всплескам наэлектризованной воды. Чувствовала свои ноги, свисавшие с плеч Левона, чувствовала, как она поскуливает, и чувствовала комнату, старую мебель, обернутую в простыни и одеяла, картины в потрескавшихся позолоченных рамах. Она понимала, что комната эта — складская, состоящая только из ожиданий. И, трахаясь, понемногу утрачивала представление о себе. Уплывала. Начинала видеть, как она и Левон ебутся в мертвой комнате дома, набитого шлюхами, наркоманами и полумертвыми старухами. В соседней комнате кто-то варил в кипятке яйцо. Кто-то искал в сером свете вену. На Второй авеню погромыхивали машины, и водитель автобуса вздыхал, вспоминая жиденькие наслаждения этой ночи. Настоящее растягивалось, пока не залило своей кровью и прошлое и будущее. Тени иммигрантов, моряков и торговцев пробивали себе дорогу сквозь дремотное существование, и Левон стоял с его песней и стояком на пожарной лестнице, поднося музыку призраку Чокнутой Энни, решившей, что бурный восторг долгого падения в мерцающую, маслянисто-черную воду лучше, чем еще один день гадательных недоумений. Левон был здесь, он брал ее с безмолвной, потной сосредоточенностью. Совокупление было для него чем-то вроде прокладки туннеля; он должен был выбраться из тюрьмы, прорыв чайной ложкой подземный ход. О, Зои любила его. Любила его терпеливость и пренебрежительность, его обыкновение исчезать еще до того, как он выйдет из комнаты. Любила и в каком-то не совсем понятном ей смысле желала ему смерти. Она ясно видела будущее, в котором Левон бросит ее без каких-либо объяснений, с такой же скорбной, нарочитой почтительностью, с какой он пел свои гимны.

А потом трах закончился, и жаркие цвета стали охлаждаться, голубеть. Левон вздохнул, откатился от нее. С «кислотой» в крови Зои никогда не кончала и даже не помышляла об этом. Кончить — это было бы уже слишком. Это разорвало бы ее изнутри, как шутиха разрывает дыню. Раскрыло бы ее нараспашку. Тело Зои остывало, она положила голову на потную грудь Левона, вдохнула его острый, цитрусовый запах. Поиграла с его обмякшим, мокрым концом. Левон отличался от других мужчин — и не только темной кожей. Он сохранял в себе всю свою ненависть, оберегал ее, как драгоценность, которой не желал поделиться с миром.

— Красивый, — прошептала она.