Печали американца

В воскресенье вечером, когда я читал статью, полученную за несколько дней до этого от Бертона, в дверь позвонили. На ступеньках крыльца стояла Эгги, возле ее ног лежал туго набитый рюкзак. На ней была бейсболка, теплая ворсистая розовая юбка, явно не по росту, и черные резиновые сапоги. Я открыл дверь, и на меня взглянули два скорбных глаза. Я поздоровался, но ответа не получил, в ответ на приглашение войти она повернула голову и оглянулась. Я ничего не сказал, но догадался, что Миранда знает, куда пошла дочь.

Эгги втащила рюкзак в прихожую, бросила его на пол, сняла бейсболку и медленно прошла в комнату, прижимая руку к сердцу. Прежде чем опуститься на диван, она издала несколько глубоких вздохов, села и откинула голову на подушки. Веки ее слабо подрагивали.

— По-моему, у тебя что-то болит, — произнес я.

Эгги поднесла тыльную сторону ладони ко лбу и сложила губы трубочкой, стараясь выдуть длинную струю воздуха. Мне вспомнилась «Варежка» и еще почему-то хромота, которую я в третьем классе, после того как упал, симулировал несколько часов.

— У меня вся грудь болит изнутри и глаза плохо видят.

— Бедненькая.

— Да, — сказала Эгги, бросила взгляд в сторону прихожей и продолжала: — Я, наверное, должна пить лекарства, как деда, когда у него давление. У меня тоже давление.

— У детей обычно с давлением все в порядке.

Несколько секунд она смотрела куда-то внутрь себя, потом промолвила еле слышно:

— Мои другие бабушка с дедушкой разбились на машине.

Теперь ее выражение лица изменилось, отчаяние казалось неподдельным. Эглантина наклонилась вперед, глядя мне в глаза:

— Они умерли мгновенно.

Она явно кого-то цитировала. Кого? Отца? Мать? Кто ей рассказал об этом?

— Я понимаю, Эгги. Об этом очень страшно думать.

— Очень.

Она подыскивала, что бы еще сказать.

— Я, наверное, перееду жить к папе.

— Ты не хочешь больше жить с мамой?

Тонкие ножки в сапогах не доставали до пола, теперь они беспокойно закачались взад-вперед.

— Он мне все разрешает делать, сказал, что мы пойдем в «Шесть флагов». [60]

Вопреки таким радужным перспективам, она выглядела глубоко несчастной.

— Ну, смотри, как хорошо. Только ты почему-то не радуешься, тебя что-то огорчает.

Эгги посмотрела в окно и посветлела лицом, а через мгновение раздался звонок в дверь. Я пошел отворять и вернулся вместе с Мирандой. Эгги встретила нас, распростершись на диване с прижатой к сердцу рукой. Глаза ее моргали с неистовой силой.

— Эглантина плохо себя чувствует, — объяснил я Миранде.

Миранда скрестила руки на груди и к дочери подходить не спешила.

— Вы знаете, она в последнее время просто не вылезает из медкабинета в дневном лагере. Все время что-то болит: то сердце, то глаза, то живот, то голова, то руки, то ноги… Да, Эгги?

Она подмигнула мне и повернулась к дочке, которая дышала со свистом, а теперь начала стонать. Миранда подошла к дивану, бережно подвинула ножки Эглантины, присела рядом, взяла тонкую детскую ручку и принялась ее поглаживать:

— Вот так полегче?

Эгги кивнула.

Миранда коснулась губами ее лба, поцеловала его, а потом принялась целовать нос, щеки и подбородок:

— А вот так?

Эгги зажмурилась. Мать продолжала покрывать поцелуями ее руки, ладошки, голую полоску живота между футболкой и юбкой.

— А вот так? — промурлыкала она с улыбкой.

Эгги обхватила мать за шею:

— Мамочка, я ведь тебе не надоела?

Два последних слова она выговорила очень тщательно, словно они были иностранными.

Миранда чуть отпрянула назад и изумленно посмотрела на дочь:

— Надоела?

— Но я же слышала, как ты говорила, что тебе все надоело.

— Когда?

— Когда рисовала. Я сама слышала. Ты сказала: «Как же мне все надоело!»

— Что ты, солнышко, ну как ты можешь мне надоесть? Да я жить без тебя не могу! Как ты могла такое подумать?

Я сел в кресло. Эгги не сводила с матери своих огромных глаз.

— Я испугалась, что тебе надоело, потому что со мной так, — Эгги набрала полную грудь воздуха и выпалила: —…так трудно.

Рот Миранды растянулся в улыбку, и она расхохоталась:

— Трудно? Мне с тобой трудно? С чего ты это взяла?

Эгги тоже заулыбалась в ответ, потом ткнулась головой матери в шею и принялась пылко ее целовать, приговаривая:

— Мамочка, мамочка моя!

— Пойдем-ка домой, моя радость, а то у Эрика наверняка еще куча дел.

— Только пусть меня понесу-у-ут. Я хочу, чтоб меня понесли. Ну пожалуйста.

— Эгги, ты же уже большая! — укоризненно покачала головой Миранда.

Нам пришлось тащить нашу маленькую симулянтку вдвоем — я за ноги, Миранда за руки — вниз по лестнице. В прихожей мы ее покачали пару раз вправо-влево, потом бегом ворвались в их квартиру, а она все это время заливалась смехом. Дома Эгги и Миранда, обнявшись, рухнули на диван, а я пошел к себе. Закрывая дверь, я слышал, как Миранда напевает какую-то чудесную мелодию. Голос у нее оказался высоким, куда выше, чем я ожидал, и очень чистым.

Тем же вечером я позвонил Лоре Капелли. Несомненно, сцена, разыгравшаяся у меня в гостиной между Эгги и Мирандой, имела самое непосредственное отношение к решению пригласить на свидание другую женщину. Сегодня я увидел совсем другую Миранду — открытую, теплую, нежную, веселую, — такой она была со своей маленькой дочерью. Ею двигали инстинкты, они не ошибаются, и те же самые инстинкты заставляли ее вести себя настороженно и отчужденно в моем обществе. Мы с Лорой оказались почти соседями, и, когда я позвонил и пригласил ее в пятницу поужинать вместе, она сказала:

— Ну, давайте.

Несмотря на некоторую неоднозначность ответа, голос звучал ласково, и в пятницу я неожиданно для себя понял, что очень жду встречи.

Когда Лора вошла в ресторан, я уже сидел за столиком. Первое, что бросилось мне в глаза, — глубокое декольте ее блузки, открывавшее взору ложбинку между грудями. Значит, весь вечер мне предстояло бороться с искушением заглянуть внутрь выреза. Но я тут же подумал, что профессиональный психотерапевт, каковым Лора являлась, наверняка в курсе «языка» одежды, хотя, с другой стороны, мне столько раз приходилось быть свидетелем невероятной наивности коллег, когда дело касалось их собственных действий, что я почел за лучшее не спешить с выводами.

Лора Капелли все делала заразительно: болтала, хохотала и ела. При взгляде на оливковую кожу, иссиня-черные кудри, обрамлявшие лицо, и пышные округлые формы все прочие мысли просто выметало из головы. У нее было множество пациентов, бывший муж и тринадцатилетний сын, вдруг зациклившийся на своих волосах. Каждое утро в ванной он по часу колдовал над ними при помощи всяческих гелей и щеток, а в ответ на материнские замечания об этих парикмахерских ухищрениях лишь недоуменно поднимал брови:

— Волосы? А что мои волосы?

После того как Лора с аппетитом уплела порцию сливочного крем-брюле и сообщила мне свое мнение по поводу малоежек моего пола и моей комплекции, мы оказались на улице, и я предложил проводить ее домой.

Когда я наклонился, чтобы поцеловать ее на прощание, она обхватила меня за пояс обеими руками, и из этой медвежьей хватки было не вырваться, да я и не пытался. Дальше все пошло как по писаному. Она на цыпочках провела меня в дом, у двери, за которой спал сын, предостерегающе поднесла палец к губам, потом мы поднялись на второй этаж в ее спальню и рухнули на кровать. После недолгого сопротивления все пуговицы и молнии сдались, мы нашли губы и языки друг друга, и два наших тела сплелись, оказываясь то над, то под, то в. Ее кожа пахла пудрой и ванилью и была чуть солоноватой на вкус. Все длилось так долго, что я должен был держаться и держался до того момента, пока не понял, что она на грани. Лора сидела на мне верхом. Наш ритм стал ровным и медленным. Она запрокинула голову, закрыла глаза и почти захрипела, словно пыталась подавить рвущийся из груди вопль. Тут я тоже дал себе волю, и через мгновение мы уже лежали рядом на сине-белых простынях. Потом Лора села и залилась смехом. Я тоже сел, а она зажимала себе рот руками и сквозь истерический хохот, который было не унять, шептала: