Без маски

— Тебе нет надобности прощаться, я сам передам от тебя поклон, — сказал Кнюссен, понизив голос так, чтобы его не слышали на кухне. — Выметайся из дома, да поживее!

Корнелиус пошел по улице Страннгатен, а оттуда — на пристань Мюребрюгген. Там он получил место истопника у Бёшена и тотчас же принялся таскать в дом дрова.

А между тем башмачных дел мастер сидел в парадной гостиной с женой, дочерью и кормилицей Анне. Семейный совет был в сборе. Кнюссен стал в позицию и пронзил Анниккен своим самым испепеляющим капральским взглядом. И тут он сказал:

— Завтра вечером мы званы к Блехам. Старику исполняется шестьдесят, и на его дне рождения мы объявим то, о чем давно уж с ним порешили. Слышите? Завтра же, а не в это воскресенье и не в следующее! Там будет много высокопоставленных гостей. Понимаешь, Анниккен, что это для тебя значит? Корнелиус ушел из дому. Он отступился от тебя только из-за того, что я сказал ему словечко не по нраву. А ведь он сам был кругом виноват! Он не хочет тебя больше видеть. Слышишь ты меня или нет? Хотел бы я знать, кто здесь голова в доме, я или ты? Кто бывал в Копенгагене, я или ты? Нечего скалить зубы, отвечай!

— Да, дорогой батюшка, — покорно сказала Анниккен. — Я понимаю, что это значит для меня. Я согласна.

— Что? — Кнюссен уставился на нее с глупым видом. — Я не ослышался? Это еще что за новые мелодии? Это с каких же пор ты стала согласна?

Чуя подвох, башмачных дел мастер стал испытующе сверлить взглядом свою жену. Но затем пробурчал себе под нос:

— Нет, она тут ни при чем. Ей хочется стать благородной дамой еще больше, чем мне капитаном.

Тогда он резко обернулся к Анне Большой и закричал:

— Уж не твои ли это проделки? Ты всегда выгораживаешь девчонку! Гляди у меня, а не то враз вылетишь из дому!

Анне Большая выпрямилась и отрезала:

— Я тебя не трогаю, и ты меня не задевай!

Она оправила камлотовый чепец, одернула кружевные оборки и забросила за спину длинные черные ленты. Пусть Питтер Андреас Кнюссен не забывает об уважении к кормилице, которая вскормила своей грудью его дитя и семнадцать лет прожила в доме, за всё это время ни разу не повидав ни своего венчанного супруга, ни своего ребенка. Анне пришлось покинуть семью, чтобы заработать деньги, так как усадьба их была заложена и нужно было выплачивать огромный долг. Ее уважали за это, хотя никто не думал о ее горе и слезах. И Кнюссен не смеет нарушать традицию, предписывающую уважение к кормилицам, навсегда покинувшим родной дом.

Анне Большая величественно выплыла из гостиной, оставив дверь открытой настежь. Пусть глава дома сам затворит ее, если желает.

Кнюссен сразу же раскаялся в своем поступке, но всё-таки погрозил Анниккен пальцем:

— Я не верю тебе. Тут какой-то обман.

На это Анниккен ответила невинным тоном:

— Вы же знаете, батюшка, что мне не обмануть и кошки. Я пойду на вечер к Блехам, если вы велите.

— Значит ли это, что ты согласна идти под венец с Блеховым Клойсом? Так надобно тебя понимать? Хотелось бы мне знать, кто каждый божий день затевал в доме скандалы — ты или я? Кто каждый вечер за ужином поднимал такой визг, что гасли свечи и нам приходилось сидеть в кромешной тьме с куском грудинки в руках? Кто на чем свет стоит честил Блехова Клойса и визжал так, что иерихонские трубы показались бы боцманской свистелкой по сравнению с этими воплями?

Вмешалась мадам Кнюссен:

— Но, господи спаси, отец, ты же видишь, она передумала. И не ори так, ведь на всю улицу слышно!

— Я ору на своей собственной улице, старуха! Здесь каждый дом и каждый клок земли принадлежат мне! — рявкнул Кнюссен.

Мадам гневно выпрямилась.

— Вот как! Дома меня будут обзывать старухой, а на людях величать «фру»! Ну нет, благодарю покорно! — сказала она зло и, отбросив всякие церемонии, заговорила на старый манер:

— Ты дерешь глотку, как самый что ни на есть паршивый башмачник.

— И вовсе нет! — воскликнул Кнюссен. — Я ругаюсь, как подобает капитану. Такой важной персоне всегда дозволено ругать нижние чины, они ведь только и живут на земле для того, чтобы капитан изливал на них свой гнев, когда встает с левой ноги… Уж будьте покойны, я устав назубок знаю. Да… И все должны выслушивать его ругань, нравится это им или нет! И баста!

— Подумать только! — вкрадчиво сказала мадам. Сколько ума наберешься ты от одной сабли и пары эполет! Да еще сможешь говорить мне «баста». Ну, наш город может гордиться таким земляком. К тому же все должны знать, что ты в юности повидал белый свет — бывал в Аскёне, Салхюсе и даже в Копенгагене.

Кнюссен побагровел:

— Да, это я был капралом под начальством капитана Равна, которого и после смерти с почтением вспоминают за его зычный голос. Это я наблюдал парад войск в Копенгагене и видел, как сам обер-бургомистр вольного города Гамбурга шел с золотым ключом в одной руке и с жезлом в другой! Это я…

— …Рехнулся вконец! — закончила мадам, полностью перейдя на привычный жаргон бергенских торговок, и направилась к двери. — Ну нет. Ежели такое представление будет каждый день, когда ты сделаешься капитаном, а я стану фру Кнюссен, то покорно благодарю! И запомни, башмачник Кнюссен: ежели ты вздумаешь на нас учиться капитанским манерам, я тоже припомню словечки из доброго старого времени, и — плевать мне на то, что я — благородная дама! Гляди, как бы я не рассердилась всерьез!

Кнюссен мгновенно преобразился в спокойного, покладистого супруга, каким он был до того, как капитанская блажь засела в его голову. Он вздохнул и сказал жалобно:

— Неужто тебе невдомек, матушка, что я не доверяю дочери и не очень-то уверен в Блехе и его сынке, этом ленивом дурне, что сидит по целым дням в пивной Кидинга и потягивает пунш?

— С чего это ты разнюнился? — насмешливо проговорила мадам Кнюссен.

— Ах, Каролине, ты не забывай, что дочь-то у меня одна. Я хочу, чтобы она залетела повыше нас с тобой. Так что, уж придется кое-чем жертвовать. И сам не знаю, отчего это меня всякие беспокойные мысли одолевают? Блех очень заинтересован в том, чтобы дело сладилось. А мы не должны забывать, какая это для нас честь!

— Но всё равно тебе не из-за чего так бесноваться и кричать. — Жена снова заговорила тоном благородной дамы. — И не нужно было выставлять Корнелиуса за ворота. Он ведь первый подмастерье в городе, его никто не сможет заменить. С такими людьми нужно ладить, ежели хочешь, чтобы твоя мастерская слыла самой лучшей. Корнелиус не дурак, он понимает, откуда ветер дует!

— Ох, верно! — в отчаянии произнес башмачник. — Сказано в самую точку! По ночам с меня просто десять потов сходит, всё размышляю, а что делать — ума не приложу! Если бы я еще не ударил с Блехом по рукам! Не понимаю, откуда у меня все эти темные мысли? Так и копошатся в голове! И всё-таки я знаю, что прав. Нет ни одной девицы на свете, которая не хотела бы забраться повыше своих подруг. И не так уж часто бывает, чтобы знатный и богатый купец захотел взять в жёны дочь простого башмачника. — Кнюссен покачал головой, потом стукнул кулаком по столу и закричал:

— Девчонка выйдет за Блеха, хочет она того или нет! Она станет первой дамой в городе, не будь я Питтер Андреас Кнюссен!

Казалось, судьба Анниккен была решена. Но на следующий день Анниккен и Анне Большая появились в дровяном сарае Бёшена. Корнелиус, закусив нижнюю губу, благоговейно слушал Анниккен, которая так тарахтела, что он только диву давался.

— Послушай ты, недотёпа! — сказала она своему дружку далеко не ласковым тоном. — Нечего тебе тут стоять, распустив губы, словно траурное покрывало над гробом. Морда у тебя сейчас ну точь-в-точь как у дохлой овцы. Только теперь для этого не время. Ты, я вижу, не такой уж храбрец и боишься открыто поговорить с Бёшеном. Однако у тебя хватало храбрости тискать и целовать меня… Прости, Анне, что тебе приходится слышать всё это, но нужно называть вещи своими именами… А уж если ты, Корнелиус, со мною держал себя таким молодцом, то как ты смеешь, негодник этакий, бояться какого-то толстяка Бёшена или вообще кого бы то ни было на свете? Этак я, пожалуй, решу, что ты ставишь меня ниже других! А тогда — можешь брать свой сундучок и отправляться в Салхюс или хоть к черту на рога! Иди к Бёшену и выуди у него всю подноготную о Блехе. Наобещай ему за это с три короба, соври ему… Он надул на своем веку стольких бедняков, что не грех будет разочек и его надуть. Ведь дело-то идет о нашем счастье, Корнелиус! Бог нам простит, ежели мы оставим в дураках мошенника. Ну, а коли ты боишься, то мне придется идти под венец с Блеховым Клойсом. Топиться я не собираюсь, хотя мысль о том, чтобы лечь с ним в постель, и доводит меня до крайности… Еще раз прости, Анне…