Без маски

И когда вожак бондов Тури Хюнн с острова Бьяркё поднял свое боевое знамя, в самом первом ряду его стрелков стоял Лейв. С ними были люди из Тронхейма и с северного побережья Норвегии, жители горных селений, фьордов и долин. Это было настоящее норвежское войско, войско норвежцев.

Лейв взглянул на королевскую рать, стоявшую напротив. Подле знамени стояли Гаукатури и Аврафасти. Солнце играло на их шлемах. Перед мысленным взором Лейва плясали страшные языки пламени, лизавшие во мраке ночи усадьбу, а в ушах звучал хриплый голос женщины, которой грозила смертельная опасность.

Но вот раздался боевой клич, и Лейв двинулся вперед. Стрела лежала на тетиве, и перед собой он видел лишь сверкающие шлемы, два шлема, два… Он откинулся назад, натянул тетиву, и стрела со свистом полетела в сторону королевской рати. Он быстро схватил вторую. Всё ближе и ближе подходили друг к другу оба войска, а перед глазами Лейва маячили два блестящих шлема, два… И стрела его долго покоилась на тетиве лука, пока не попала в цель…

Вечером Лейв сидел у костра и начищал маленькую пряжку от пояса. Ему казалось, что от его прикосновения она оживает. Пряжка была чистой и гладкой, она блестела в отсветах огня. Казалось, в ней отражается взгляд ее владелицы, — взгляд, который узнал, что такое покой.

И Лейв обрел покой.

Рассказы из жизни старого Бергена

Своя рубашка ближе к телу

(Перевод Ф. Золотаревской)

Случилась эта история в году тысяча восемьсот пятьдесят седьмом. Зима в тот год выдалась премерзкая: то лютый холод, то проливные дожди. Струи воды беспрерывно хлестали из водосточных труб в подставленные лохани, и потому свежая дождевая вода была в изобилии. Так что в этом отношении всё было хорошо. Но — и только! А вообще — люди из-за непрерывных дождей сделались сварливыми и несговорчивыми. Кредиторы требовали возвращения денег, отданных некогда взаймы, а должники пускались на всякие хитрости, только бы не возвращать эти долги. В Брюггене^[34] же купцы надували друг друга как только могли.

У башмачных дел мастера Питтера Андреаса Кнюссена тоже забот был полон рот, хотя дела его и шли как нельзя лучше. Кнюссен был зол, как черт. И это при том, что его недавно избрали членом городского магистрата! Кроме того, он владел лучшей в городе башмачной мастерской и множеством домов, а у жены его была респектабельная гостиница с винным погребком, которая также приносила немалый доход.

Но всех этих благ было, как видно, недостаточно для хорошего настроения. Дело в том, что у Кнюссена была бойкая и красивая дочка, которая всё еще не сумела перенять нравы и обычаи привилегированных особ и не чувствовала вкуса к настоящей жизни. Ну, посудите сами. Башмачных дел мастер без лишней проволочки приискал ей жениха. Да еще какого! Он сосватал ее сыну самого купца Блеха. Благодаря этому браку Анниккен стала бы одной из первых дам в городе. А дрянная девчонка возьми да и влюбись по уши в Корнелиуса — старшего подмастерья Кнюссена.

Была еще одна весьма важная причина для этого сватовства. Кнюссен давно уже вбил себе в голову, что хочет попасть в гражданскую гвардию^[35]. Тогда он станет капитаном. «Господин капитан Питтер Андреас Кнюссен» — это уж другой коленкор! А его «мадам» будет называться «фру Кшоссен». Старый Блех гарантировал Питтеру избрание. Разумеется, после того как они породнятся. Когда-то Кнюссен был капралом и председателем корпорации башмачников в Копенгагене и Гамбурге, и не проходило дня, чтобы он не напоминал об этом своим домочадцам. По его выражению, он «на военном деле собаку съел».

А теперь его дочь Анниккен бросает вызов и добрым купеческим традициям и религии, не говоря уже о чести и амбиции. Вот какие думы терзали в одно прекрасное зимнее утро башмачных дел мастера Питтера Андреаса Кнюссена.

Он встал с постели в половине шестого, свирепый, словно бык. Он рвал и метал, расхаживая взад и вперед по холодному полу. На улице Пер-сторож певуче выкрикивал:

— Часы пробили пять! Ветер сильный, норд-норд-ост! В городе всё тихо и спокойно.

Кнюссен распахнул окно и закричал:

— Будет тебе вопить в такую рань! Ну чего орешь, пьяница чертов? Ты лучше скажи, привязал ты фонарь как следует? Нет, миленький, не привязал! Он бился и дребезжал, и я из-за него целую ночь глаз не сомкнул. Проваливай-ка отсюда и не порть мне вид из окна!

Облегчив таким образом душу, Кнюссен принялся за утренний кофе. После этого он совсем успокоился. В шесть часов он, ковыляя, спустился с лестницы и отворил дверь в мастерскую. Восемь подмастерьев сидели за работой, а мальчики-ученики таскали взад и вперед кожи, которые они отмачивали в воде и размягчали молотками.

Кнюссен обошел мастерскую, выискивая, к чему бы придраться. Он сунул нос в чан с чистой, как слеза, водой. Главный подмастерье Корнелиус был в ответе за то, чтобы чан для вымачивания кожи всегда содержался в чистоте. Кнюссен, сердито ворча, двинулся дальше. Со стола, на котором складывали готовые башмаки, он схватил сапоги поверенного Кельмана.

— А ну-ка взгляни сюда, Корнелиус! — закричал он. — И это ты называешь добротной работой? Уже третий раз на этой неделе ты портишь заказ! Опорки какие-то, а не сапоги!

Силач Корнелиус, который славился своим уменьем на весь город, заскрипел зубами от такого безбожного поклепа и сердито ответил:

— Хотел бы я знать, сумеет ли кто сделать лучше.

И тут все подмастерья прыснули, пригнули головы и стали копошиться под столом. Кнюссен прекрасно всё это видел. Он рассвирепел вконец.

— Дерьмовая работа! — рявкнул он, отшвырнув от себя сапог.

Корнелиус не остался в долгу.

— Тогда пусть хозяин сам попробует смастерить такие башмаки, — ответил он.

— Что такое? — взревел Кнюссен. Ты это что себе позволяешь? Насмехаться надо мной в моем собственном доме? Ах ты голодранец этакий! Кто хозяин этого подворья? Ты или я? Кто тачал башмаки всей копенгагенской знати? Ты или я? Кто исколесил вдоль и поперек всё баварское королевство и всю Францию? Ты или я? Кто делал башмаки на всякий манер и по всякой моде в разных концах света? Ты или я? И кто получал об этом свидетельства от лучших башмачников во многих странах и королевствах? Уж во всяком случае не ты. Никто не поверит твоей похвальбе, да и мне недосуг ее выслушивать. Нет, с этим надобно покончить! Убирайся из моего дома! Плакать и печалиться о тебе не станем.

Корнелиус снял кожаный передник и, свернув его, положил в свой сундучок вместе с инструментами. Затем он поднялся наверх, чтобы сменить рабочую одежду.

Тут ему повстречалась Анне Большая. Когда-то она была кормилицей Анниккен, а теперь считалась как бы ее второй матерью и согласно традициям пользовалась большим почетом в доме. Анне заговорила на своем певучем южно-фьордском диалекте:

— Слышала я, что он сказал тебе, Корнелиус. И даю я тебе совет: ступай к старому Бёшену и расскажи ему про всё. Он до смерти ненавидит Блеха, а оба они — черту под стать. У Элине, кормилицы Бёшена — острый глаз и ушки на макушке. Она всё расскажет тебе про хозяина, а ты смекай да мотай на ус… Потом иди к Бёшену и пообещай, что ежели…

Анне Большая вдруг умолкла и прислушалась. Потом она быстро выскользнула из комнаты и с невинным видом принялась катать выстиранное белье. Кнюссен, пыхтя, взбирался по лестнице. Он подошел к Корнелиусу и виновато сказал:

— Вот три далера, которые я тебе должен. А вот еще один в придачу. Поезжай в Салхюс к башмачнику Клойсевигу и наймись к нему в подмастерья. Передай ему от меня поклон. Ну вот и всё!

У Корнелиуса прямо-таки язык чесался, до того хотелось ему высказать хозяину всё, что накипело у него на душе. Но он вспомнил совет Анне и, молча взяв деньги, с сундучком на плече пошел вниз по лестнице. Когда парень собрался войти в кухню, чтобы проститься с женщинами и поблагодарить их за всё, перед ним внезапно вырос Кнюссен и быстро задвинул щеколду. А в это время с другой стороны чей-то маленький кулачок изо всех сил барабанил по двери.