Тоомас Нипернаади

Мадис Моормаа невысок и сухощав, с узкими, словно сложенные ладони, плечами и невзрачным, вечно недовольным лицом, посмотреть на него сзади, так не мужчина, а кривоногий пастушок. Но когда Мадис Моормаа встает за плуг, берет в руки косу или поднимает тяжеленные мешки зерна — здоровые мужики сбегаются поглядеть, полюбоваться силушкой, крепостью и мощью этого батрака. Будто и не человек вовсе тащит мешок, а тот сам, на коротких, кривых ногах бежит — с воза прямо в амбар. Но Мадис Моормаа нечего не сделает не побрюзжав. Все-то он вздыхает, все-то плачется и жалуется, по делу и без дела. Дня не проходит, чтобы он не грозился уйти с этого хутора, хотя прослужил в Хансуоя уже тридцать лет и дальше своего уезда не выбирался ни разу. Прикипел, как неприхотливый клещ, с того самого дня, как мать привела его сюда в пастухи наниматься. А вот нравится ему заводить разговоры об уходе, ругать ленивых хозяев, их беспардонную жизнь. Как собака — все время оскалена, и все-то она сварлива, все шипит, как сырые дрова в печи.

Сам-то он добродушный холостяк, охочий до работы и очень аккуратный, только вот брюзжать никак не перестает. Посмотрит на корову, остановится, состроит кислую мину и бурчит: «Дрянь такая, стоит да ест, а проку от нее, заразы, никакой. Подумаешь,нацедит, ленивая, каплю молока в подойник, тоже мне польза! Ух ты, скотина рогатая, я бы из тебя быстро сделал полезное животное». Посмотри на свинью и опять за свое: «Навозное ты отродье, жиром заплывшее, ты зачем живешь да ходишь-хрюкаешь, рыл задрав? Тебя бы запрячь, заразу, в плуг, узнала бы, как в поте лица хлеб зарабатывать!» И будь то плуг или телега, коса или вилы, собака или овца — все-то он ноет, ругает, ко всему относится с презрением и злостью. Так и ходит, беспрестанно бормоча, фыркая, сердясь, как потявкивает злой пес. Он даже хозяина Яака Лыоке не оставляет в покое, точно слепень жужжит и спереди, и сзади и сверху, хотя все его перекоры никто ни во что не ставит, его просто не слушают.

- Этакий шут шестидесяти лет, - поминает батрак хозяина, - другой какой человек поразумнее запасся бы домовиной, хутор бы сыну отдал, а этот знай себе пьет да куражится, о смерти и не думает. Какое там помирать, жениться хочет. Мечтает, убогий о безумном медовом месяце. Хоть в жару, хоть в мороз так и ходит в лохматой заячьей ушанке, в полушубке и в сапожищах. Сам здоровенный, один нос больше, чем у другого голова, плечи что твой ворот, ноги как дубы вековые. Земля дрожит, когда идет этот гигант, а как сядет в телегу — дело швах, лошадь не потянет.

И любит Яак Лыоке ездить по ярмаркам да рынкам, с делом ли, без дела. И все вдвоем с сыном Яаном, друг с дружкой рядом и друг за дружкой следом. Уже издалека кричит на ярмарках народ: «Лыоке идут! Лыоке идут!» Словно туча комаров окружают хозяев Хансуоя. Эти два гиганта, отец и сын, похожие как две капли воды, любят выпить и спеть. Выпьют как следует и давай петь тонкими женскими голосами, тут им никто мешать не смей. Потом возьмут водки и, упиваясь звучным, мягким голосом друг друга, проголосят до вечера. Вечером отец подтолкнет сына в телегу, и поехали домой. Сын к водке-то послабее будет, не может с отцом тягаться, поэтому отцу всегда приходится подсаживать сына в телегу и на обратном пути держать его голову у себя под мышкой.

Они закадычные друзья, отец с сыном. Друг без друга никуда. Но вот тридцатилетний сын женился, и отцу это пришлось не по нраву. «Ох и паршивец, - сердился отец, - ну на что жена сопляку? Не мог повременить, пока я не подыщу себе достойную невесту, тогда бы и справили обе свадьбы разом. И чего ему, негоднику, приспичило, теперь я ему вроде совсем никто, возятся вдвоем в задней комнате, я же, хозяин хутора, сиди любуйся, как в моем доме проводят безумный медовый месяц, а мне ни радости, ни удовольствия, я тут, выходит, ни при чем. Вот они, деточки, ни заботы от них старику, ни уважения!»

И пока сын с молодой своей женой жили в задней комнате, хозяину Хансуоя приходилось одному мотаться по ярмаркам и рынкам. Но в одиночку и водка не шла, и песня не ладилась. Да разве в одиночку погуляешь, пошумишь: до того не по себе, до того худо — будто кошелек дома позабыл. Прежде-то как бывало: углядит на обочин, либо в лавке или на базаре девицу посмазливее, тут же пошлет сына узнать, чтя она будет, да откуда идет, да не хочет ли поразвлечься? Сын шел, заводил с девицей разговор, потом возвращался к отцу и рассказывал. И сватом ему был Яан, и попутчиком, и собеседником. Даже свататься и то Яан ездил. Приезжал и рассказывал, так, мол, и так, девушка славная, и добро кое-какое имеется, и женой твоей был согласна, только непременно желает, чтобы ты сам приехал и поговорил. «Ишь, какая спесивая девчонка! - взвивался хозяин Хансуоя. - Так вот возьми и поезжай? И что я ей скажу, о чем буду толковать? С какой стати мне перед вздорной девкой соловьем разливаться. Знаю я этих трещоток, рта не успеешь раскрыть- сами своей болтовней, как песком, и глаза и рот запорошат. Нет уж, раз она такая гордая, такая спесивая, что не захотела выйти за меня, пока ты ее звал, я туда не потащусь, не стану время тратить!»

Однако же и сыну скоро надоело безвылазно дома торчать — сколько можно сидеть да мурлыкать с бабой в темной комнате? Он все внимательнее прислушивался, как поутру выезжала со двора отцовская телега и с грохотом возвращалась на ночь глядя. А потом они отец и Моормаа — пили в горнице водку, и пили и горланили, и ни одному из них даже в голову не пришло крикнуть через дверь, дескать, выходи, сын, выпей с нами! Наскучила Яану такая жизнь. Потерпел он еще пару дней и ночь, а потом сам вышел, запряг лошадь, взвалил на телегу теленка и позвал: «Слышь, отец, пора в Хярмасте на рынок ехать!» Так и ездят теперь вдвоем, случается, Яан и жену прихватывает, тогда на хуторе только и людей, что батрак да пастух. Была, правда, еще служанка Мари, да и та ушла, вроде бы посудомойкой в город. Так и получается — хозяева на рынок, а Мадису Моормаа приходится одному всю работу делать: и скотину накормить, и коров подоить, и молоко в погреб отнести, и покосить, и вспахать — так и носится с места  на место, как домовой в упряжке.

- Этакий шут шестидесяти лет! - поминает Мадис хозяина. - Какого рожна опаять на ярмарку покатил! Быка ему приспичило сбыть. Стоял бык в хлеву непроданный, мог бы и дальше стоять. Правда, старик быка ненавидел, ярый был зверь, злобный, всю жизнь вверх дном переворачивал. До ярмарки еще сколько дней было, а хозяева все своего злыдня укрощали, приваживали, что ни утро, привяжут его к телеге и шествуют по двору. Зверь зловредный, сколько телег переворотил, дыбился, на лошадь бросался — ни укороты, ни увещевания не помогли. Одному богу известно, вернутся ли хозяева с ярмарки живыми. Лийз за вожжи села, отец с сыном взяли по кнуту — так и вышли на дорогу. Именно так — отец с одного бока, сын — с другого, вроде как в клещи взяли быка. Если все у них сладится и быка продадут, то раньше завтрашнего дня их и не жди. Вот уж погуляют да попоют. Обещали сторговаться там с какой-нибудь батрачкой да поденщиком, толком-то на хуторе ничего не сделано.

«Может, косу взять да сходить овес поглядеть?» - подумал Мадис Моормаа. И решил было так и поступить, но вдруг заметил — посреди двора стоят двое. Глядит батрак — и в самом деле, один — мужик, другая — девушка, чего этим чужакам здесь надо? Поглядел, поглядел, достал из кармана трубочку и стал ждать: не бросаться же сразу на незнакомых?

Дойдя вместе с Кати до Хансуоя, Тоомас  Нипернаади, словно в изнеможении, садится, отирает пот и говорит:

- Слава богу, наконец-то мы дома! Теперь, Кати, смотри: здесь я родился, рос и жил, и все эти поля и леса за многие годя полюбились мне. Погляди-ка, вон вековая липа на меже, раньше оба вся была увешана пчелиными гнездами, а в ее высокой кроне жили аисты.

- А ты, Тоомас, совсем не рад, - отозвалась Кати. - Глаза усталые и печальные, и голос какой-то расстроенный. Не поспешишь на хутор порасспросить своих, сидишь на этом камне как чужой.