Тоомас Нипернаади

У Кадри сердце за него болит, она встает и снова отправляется искать певца, который пришелся ей так по душе.

В поисках невесты Тоомас Парви попадает в хлев и чутко прислушивается. Не Маарьи ли это голос, невестушки его? С кем это она говорит, кому нашептывает любезности?! Проклятье, что за распутство, измена! Тоомас Парви подкрадывается поближе, чиркает спичкой и видит: сидит на корточках его невеста Маарья Мельц, а рядом с ней — с ней рядом этот распутник, этот негодяй, этот самозваный кистер, первопричина всех сегодняшних бедствий.

- Ах так! - кричит он загораясь от злости. - Вот где вы притаились, схоронились под коровье вымя?! Не будет у нас завтра венчания, вот что я скажу. Она прячет этого убийцу и мошенника, и чтобы я пошел с такой к святому алтарю?!

- Уймись, - укорят Маарья своего жениха, - или тебе сегодняшней драки мало?

- Мало! - кричит Тоомас Парви, - ох, как мало!

Он подбегает к дверям и кричит:

- Сюда, сюда, все сюда, кистер в хлеву запрятался!

- Да замолчишь ты наконец? - кричит Маарья и бросается к Парви.

- Не замолчу, вот не замолчу. Ребята, мужики, скорей сюда, кистер в хлеву!

А сам стоит в дверях, загораживая выход, чтобы никто не сбежал. Минуту спустя в хлеву уже целая орава мужиков. Оказывается, в хлеву спасались и кое-кто из женщин, и мужики потрусливее, потому что вдруг изо всех углов, от каждой навозной кучи раздаются перепуганные крики и шум. Поросята, овцы и коровы в испуге выбегают во двор, мужики барахтаются в навозе, жиже. В темноте ищут, наталкиваются друг ан друга, бьют воображаемого ненавистника почем зря.

- Ай, не бейте меня, я не кистер, - жалобно кричит кто-то, - я констебль Йоонас Симпсон!

- Опять констебль! - сердито отвечают ему, - чего тебе, черт побери, в хлеву понадобилось-то?

- До утра пережидает, чтобы протокол составить! - смеются во дворе.

Шум, крики, стоны, душераздирающие женские рыдания. Без конца следуют тычки и объяснения, удары и извинения.

- Кто меня бьет, я Тоомас Парви! - орет бедолага жених. - Ох, кто-то мне заехал по голове, приведите доктора, скорее доктора, мне же голову раскроили.

- Ничего страшного, а если боишься, что слегка зашибут, держись подальше! - ответствуют ему.

В дальнем уголке сада, между камней, Кадри Парви обнаруживает Йоону.

- Ах ты, мальчонка, смотри куда запрятался! - радостно восклицает она. - Чуяло мое сердце, чуяло, что ты где-то поблизости. Ты не ранен, они тебя не мучили? Погоди, пока я еще здесь хозяйка, я еще не сказала своего слова. С собаками выгоню всех драчунов, попрошу из деревни блюстителей порядка позвать на помощь. Так они и тебя избили, певца, стыд и позор! Пойдем, Йоона, очистим дом от этой нечисти, и потом, дня через три-четыре, ты споешь мне обещанные песни! Пошил, Йоона, не бойся, раз ты со мной рядом, они ничего не посмеют тебе сделать!

На ощупь, держась за руки, они выходят во двор. Здесь они останавливаются, и Кадри возвещает:

- Люди, я приказываю прекратить ссоры и драки. Блюстители порядка уже в пути, и им дан строгий приказ — поймать всех драчунов и забияк и посадить за решетку. Люди, праздник окончен, можете разъезжаться по домам. И чем скорее, тем лучше!

Кромка неба становится все светлее.

Вскоре над пригорками, горушками, холмами Терикесте подымается солнце. Телега за телегой выезжают с господского двора, мрачно, угрюмо, молча. Удаляется стук колес, разъезжающиеся по домам телеги вздымают на дороге густые клубы пыли.

Тоомас Нипернаади сидит на берегу реки, промывает и перевязывает раны, оглядывается через плечо и вздыхает:

- Так это и было Терикесте!

Две щебетуньи-пташечки

Теплая осенняя истома разлилась над лугами, осенняя тишь и покой. Нет ни ветра, ни солнца, ни дуновения ветерка, ни лучика солнца, налитая нива, затаив дыхание, ждет запоздалого жнеца.

Ночи уже длиной в локоть, а дни опасливо съеживаются, скоро — еще месяц-другой — и от них останется только тоненькая струйка сероватого света, как ручеек, что пробивается из-под сугроба. Даже в полдень будет сумеречно, а желтоватый воздух напитается запахами земли, ароматами спелого хлеба и хмеля, тихим, неумолчным шорохом крыльев улетающих птиц. Высоко-высоко в выгоревшем небе улетают курлыкая журавли, один клин за другим будет появляться и пропадать в дали. Курлы-курлы! - днем и ночью будет доноситься в осенней тиши и покое, куры-курлы! И люди на полях скинут шапки, рукавом отрут потные лбы и проводят взглядом курлычущий  треугольник, сдерживая комок в горле. Вот, мол, и уплывает наше лето и солнце на юг, вместе с курлыкающими птицами и южными ветрами.

Поля лежат коричневатые и золотые, редко, редко встретишь еще какой-нибудь зеленый пригорок, какое-нибудь позднее картофельное поле, на котором видны несколько сиреневых, белых цветков с желтой сердцевиной. Рожь стоит уже в скирдах, в этом году поля заставлены ими часто, и воробьи с воронами голосят, кружат над ними. Уже слышно жалобное гуденье молотилок, воздух дрожи и полнится этим шумом, она разносится далеко над полями и лугами. Тяжелые повозки с зерном ползут к молотилками, как настырные муравьи, что тащат в гнездо плоды летних трудов.

Леса стоят подернутые желтизной и румянцем, и в случайных лучах солнца сверкают, блестят в золотой пыли и сиянии. И тогда они так многоцветны, ослепительны, - приставляешь ладонь к глазам, прямо как ярким летним днем, клены и березы уже роняют красные и желтые листья, за ночь их осыпается немало, и с каждым утром все яснее проглядывают голые раскидистые ветви. Лесные дорожки и тропинки устланы палой листвой, последним теплом и осеннею тишью. Даже листья осины и орешника сморщились, побурели, зато радостно вспыхнули гроздья рябины. Какой покой и безмолвие в лесу, лист ли упадет, шишка ли — в воздухе шорох. А лес все редеет, пустеет, даже птицы покинули свои гнезда и тайные укрытия, разве что белка раскачивается да прыгает с ветки на ветку, щелкает шишки, орехи. Да ели стоят все так же прямо, как свечи, и округлые кроны сосен  теряются в небесной желтизне.

Воды текут темно-синие, серые, реки потускнели. Нет уже того летнего журчанья, торопливого нетерпения, воды строятся неспешно, унося падающие листья и сор. Вот и прибрежные кусты уже оголились, только ветви увиты хмелем и дурманяще пахнут его белые пышные цветы. Какая-то одинокая белая бабочка порхает над темной водой, какая-то запоздалая пчела, влекомая запахом хмеля, с жужжанием кружит над ядовитыми цветами, пока в изнеможении не падет в траву.

По дороге идут двое — мужчина и девушка. Высокорослый мужчина сгорбился, он невесел и шагает молча. Девушка несет небольшой узелок, то и дело перекладывая его из одной руки в другую. Она юна, весела, на голове у нее белый платочек, а на плечах — другой, его желтая бахрома достает чуть не до земли. Она устало шаркает то по одному краю большака, то по другому, выбирая дорогу поровнее. К тому же она не умолкает ни на минуту.  Ее спутник старше и серьезней и кроме каннеля под мышкой у него ничего нет.

- Так нам еще далеко? - спрашивает она.

- Далеко, - вынужден признать он.

- Мы идем уже третий день, - возражает девушка, - а ты говорил, что твой хутор не так уж далеко! Уже третий день — боже, у меня ноги сбиты в кровь и я падаю от усталости. Скажи, Тоомас, мы сегодня дойдем до твоего хутора?

- Сегодня? - переспрашивает Тоомас и на миг отрывает глаза от земли. - Нет, Кати, сегодня не успеть. А вот завтра к утру, я полагаю, обязательно будем дома. Я же тебе говорил — сам первый раз иду этой дорогой, думать не думал, что она такая длинная. К тому же ты наверняка поплутали.

- Поплутали! - угрюмо вторит девушка, - у тебя же язык отвалится у встречных дорогу спросить. Идешь себе мимо и «здрасте» не скажешь. С того дня, как мы пустились в путь, ты переменился, идешь печальный, хмурый, и рассказать тебе вдруг стало нечего. Ты словно боишься людей и домов, обходишь их стороной. Мы даже ночуем в сенниках, в стогах, а еду ты крадешь с полей. Отчего ты боишься зайти на какой-нибудь хутор побогаче, где много еды и найдется ночлег — может, ты стыдишься меня? Скажи, Тоомас, стыдишься?