Тоомас Нипернаади

- Что за глупости, Кати! - сердится Тоомас, - с чего мне тебя стыдиться? И вообще, не понимаю, чего ты хнычешь? Вчера я испек тебе на обед курицу, а к вечеру нарвал гороху на поле, целый ворохи спелых стручков. Мы сидел у огня, пекли картошку, ели горох и смотрели, как со стылых небес падали осенние звезды. Все небо заполнили летящие струйки огня, а мы себе сидели, и звезды падали нам прямо в руки. На миг я прикрыл тебе глаза ладонью, а потом крикнул — смотри, смотри у тебя в подоле целая пригоршня звезд, будто блистающих жемчужин. И ты от радости смеялась. Отчего же ты хнычешь теперь — ведь завтра к утру мы непременно будем дома.

- А курица была ворованная, и ночи уже холодные, - отвечает Кати.

- Боже ты мой, - досадливо отмахивается Тоомас Нипернаади, - ты только посмотри на это изобилие в полях, и взять малую толику — какое тут воровство. Птицы кормятся у стогов, стаи кур топчутся на полях, набивая зобы золотыми зернами так, что еле на ногах стоят — почему же нам не взять зернышко-другое? Да и ночи нисколько не холодны, когда я держу тебя на коленях и подношу твои ручки к своим губам, щечки твои вспыхивают, и ты горячей только что истопленной печки. Ты знаешь мою слабость — я люблю осенние ночи и зрелые нивы, так бы и ходил неделями. С холма на холм, курлыканье журавлей над головой и запах скирд по обочинам дорог. Чего мне искать у людей, терпеть не могу их любопытные расспросы.

Девушка с минуту помолчала, поправила платок на плече и сказал ему:

- Хоть лошадь нанял бы. Уже третий день идем незнакомой дорогой, а ты и не думаешь лошадь нанять. Я могла бы и дальше идти, да ноги больше не держат. Сам посмотри — видишь, волдыри, царапины, болит и щиплет, хоть криком кричи. Каждый камешек, каждый сухой комок грязи как ножом колет, правда, правда, и ты не удивляйся, если я вдруг сяду посреди дороги и зареву!

Тут его проняло, он стал внимательнее, остановился, рассмотрел ноги Кати и подхватил девушку на руки. Она была легкая, как щепочка, он отнес ее к ближайшему стогу ржи и усадил рядом с собой.

- Бедняжка, - произнес он ласково, - ноги у тебя сбиты, в крови, с такими на подушках валяться. Ну и зверь я, веду тебя неведомыми дорогами и тропами и даже не спрошу, каково тебе. Но поверь, теперь уже недалеко, скоро мы будет дома, и уж там я тебя полечу, там позабочусь, у меня это ножки поправятся!

Он приложил руку козырьком ко лбу и внимательно обозрел окрестности.

- Так и есть, - воскликнул он радостно, - вон те леса на горизонте, это, должно быть, уже леса моего хутора! Не могу же я ошибиться! До того похожи — и гряда холмов словно плуг бороздит небо, и деревья, те, что повыше, такие знакомые, да и все вокруг такое родное, будто здесь я и вырос. Точно, точно, тут без обмана, мне не померещилось, я правильно рассчитал, вот там и стоит мой хутор, вон там — за тем лесом!

- Где, где? - радостно переспросила Кати и потянула свою красную шею через плечо Нипернаади. - Вот там?

- Да не, глупышка, не там! - ответил Нипернаади, взял руку девушки в свою, поднял палец к ее глазам и показал словно дулом. - Вот, видишь тот высокий лес, тот, что синеет, поднимаясь к небу словно лемех плуга. За тем лесом мой дом, туда я и хочу тебя отвести.

- Так пошли, туда ты дойдем еще сегодня вечером! - Кари вскочила и поправила платок.

- Ох ты, дитя неразумное, - Нипернаади снова посадил ее к себе на колени, - да с такими ногами ты и полкилометра не пройдешь. На десятом шагу упадешь и заохаешь. Да и день уже клонится к вечеру — куда я тебя поведу на ночь глядя? Видишь, как сгущаются сумерки и небо с каждой минутой все серее — сегодня мы уже никуда не дойдем.

Кати хотела было возразить, но Нипернаади прижал девушку к себе и сказал:

- Сама видишь — на небе уже появляются синие окна, к вечеру оно прояснится, и ночь будет безоблачная, звездная. Да-да, ты не спорь и не ной, бесчеловечно было бы тащит тебя сегодня, но хутор-то мой близко и уже синеют впереди мои леса. Еще одну ночь, последнюю на нашем пути, мы проведем под открытым небом. Здесь я устрою тебе теплое гнездышко, из снопов ржи сделаю тебе постель и наброшу на тебя свой пиджак. Тогда ты не простудишься — я хоть сто  стогов соберу, сделаю ложе, какое тебе и не снилось. А теперь, извини меня, Кати, теперь я схожу поищу тебе поесть и источник с чистой водой — омыть тебе ноги. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.

Нипернаади встал и пошел.

- Нет, нет! - вдруг в испуге закричала Кати. - Я с тобой, я пойду с тобой, даже если придется ползти. Ни на шаг тебя не отпущу, ни на полшага!

И только когда  Нипернаади со вздохом снова сел рядом с ней, Кати угомонилась и застенчиво прошептала:

- Ну вот, опаять ты мрачный и ужасно мною недоволен. Вот такая она и есть, твоя маленькая Кати — бей ее, ругай ее, наказывай — только ни на минуту не оставляй одну. Я такая, глупая и нехорошая — боюсь, ты сбежишь. Пойдешь за водой и не вернешься. Ты сердишься — повисла на тебе, как ботало на шее беспокойной коровы, и никак тебе от меня не отделаться? Или, может, в душе  ты надеешься получить от меня что-то, а то ведь чего ради тебе заботиться о бедной глупой девушке? Я ушла из дому, и все мое добро уместилось в этом узелке. Башмаков и тех не было, а ситцевая юбка вся в дырках и дырочках, ее уже никак не починишь. Только теперь я вижу, до чего я бедная и жалкая, мне только и жить в слепой зимней лачуге. А ты богат, у тебя хутор, полтора десятка коров в хлеву. Что я тебе? Ты, наверно, теперь думаешь — как отделаться от этой надоедливой девицы, пристала как репей. Так ты думаешь и тебе тоскливо. У тебя полтора десятка тучных дойных коров, так ты говорил, и что ни год к ним прибавляются молодые.

- Полтора десятка тучных дойных коров, - грустно повторил  Нипернаади. - Ну, не все они тучные и не все еще дают молоко. Если уж совсем откровенно — к чему обманывать — то некоторые из этих пятнадцати пока еще телки и телята. Цифра-то верная — пятнадцать голов крупного рогатого скота, только некоторые не очень крупные, у них и рогов-то еще нет и такие они жалкенькие, еле на ногах стоят, да и не видят еще как следует, - ах, да что там говорить об этих заморышах, мекают что-то и все тут!

Но Кати словно и не слышала его слов.

- Пятнадцать коров, - мечтательно протянула она, - какое стадо, сколько скота! И лошади, и свиньи, и овцы, и куры — и все это твое! И трижды в день бежит в жестяные подойники молоко — в два дня напьешь себе румянец на щеках. И есть, наверно, пара гусей, пара индюков, в большом хозяйстве обязательно есть гуси, утки и индюки. У тебя и быки есть, Тоомас?

- Один, - тихо отзывается  Нипернаади.

- Злой?

- Очень.

Кати обвила рукой шею Нипернаади и застенчиво, с ребячьей наивность сказала:

- Сейчас я тебе что-то скажу, а ты  не сердись. Я и правда не знаю, в тебя я влюблена или в твоих коров. День за днем я шла за тобой и все ловила себя на том, что думаю не о тебе, а о коровах, лошадях, овцах. Стыдно признаться, но я чувствую себя счастливой не от того, что скоро стану твоей женой, а что услышу мычанье своих коров, ржание лошадей. Теперь ты, наверно, рассердишься?

- Нет, - проговорил  Нипернаади, деланно улыбаясь, - я и сам люблю животных.

Кати на мгновение задумалась, глядя на свои расцарапанные, запыленные ноги, и сказала:

- Ты еще помнишь тот день, когда пришел к нам в избу? Был вечер, ты постучался и попросился переночевать. А избушка у моей матери такая тесная, такая крохотная, что взрослому не поместиться. И детей у матушки полно, ты и сам видел — в каждом углу, в каждой дырке, и все кричали, плакали, потому что матушке нечего было дать им поесть. Тогда ты пошел, принес хлеба и молока, накормил детей и снова попросился переночевать. Тут матушка отозвала меня и сказала: «Какой-то смешной человек пришел, называет меня госпожой и просит о ночлеге, видит же, что нам некуда его положить». А ты подошел к нам и сказал, что тебе в избу и не нужно, ты вполне удовольствуешься и порогом избушки, было бы только подходящее полено под голову положить. Так ведь?