Вечное невозвращение

— Живое — значит участвующее в вашей жизни. Не только вы смотрите на него, но и оно смотрит на вас, вам сочувствует, за вас переживает, старается помочь. Иногда обращается к вам, но только вы никогда этого не слышите. Вот ты можешь услышать.

— Но я не слышал.

— Может быть, еще услышишь. Знаете, у Чехова в нескольких местах пишется о том, как сидят на улице, на террасе вечером люди, пьют чай; садится солнце, вокруг тишина. И вдруг слышат отдаленный звук лопнувшей струны — замирающий и печальный. Такие звуки издает местность, которая вас заметила и хочет вам что-нибудь сказать.

— А давайте посидим молча, может быть, услышим! — закричал мальчик.

Мы замолчали, и даже старуха перестала жевать, уставившись на меня тусклым взглядом. Тишина стояла полная, даже шмели не жужжали, только очень высоко в небе негромко гудел самолет, отправившийся куда-то по своим делам. Просидели мы так минут десять, но ничего не услышали.

Тут проснулась Рита и подняла страшный шум — сначала долго извинялась за ночное вторжение, потом поругалась со старухой, что у нее ничего нет на обед, сбегала к соседям за капустой и свеклой и в огромной кастрюле стала варить борщ.

После обеда мы с мальчиком, которого звали Юра, пошли в лес за грибами. Два часа продирались сквозь жуткие заросли, чуть не угодили в болото и в результате нашли несколько вялых подберезовиков.

Когда вернулись, во дворе пир шел горой. Саша с Ритой съездили в город за выпивкой и закуской. Посреди двора накрыли стол, Рита сидела рядом с Сашей и жмурилась от счастья.

— Мы же ехать собирались?

— Завтра поедем, — объявила Рита, — хозяева разрешили нам остаться.

— Понимаешь, опохмелиться надо после вчерашнего, — смущенно объяснял Саша.

— Да живите, сколько хотите! — кричал от колодца Анатолий, доставая из ведра бутылки с пивом.

— Нет, нет, завтра мы поедем с адмиралом расписываться!

— А сегодня у вас как бы репетиция?

— Конечно.

— Ну и стерва ты, Рита! Вчера жениха в армию проводила, а сегодня замуж собралась.

— Да я бы блюла верность, но адмирал уговорил. Разве перед ним можно устоять!

— Что-то я не слышала, чтобы он тебя уговаривал.

Потом Анатолий со своей женой пели под гитару песни, а мы им подтягивали. Было уже поздно, но по-прежнему светло. Пора было укладываться, да никому не хотелось расходиться.

— Еще несколько таких вечеров, тихих и теплых, постоит в этом месяце, а дальше дело быстро двинется к осени.

Все замолчали, и каждый, видимо. думал о том, как коротко и быстротечно лето в наших краях: не успеешь оглянуться, а уже опять холод, дожди, слякоть. Вдруг мы отчетливо услышали звук лопнувшей струны, действительно замирающий и печальный. Это было так неожиданно, что я вздрогнул.

— Вы слышали, вы слышали? — радостно зазвенел Юра. — Значит, это все правда, наше место действительно живое!

— Должно быть, бадья в шахте оборвалась, — улыбнулся хозяин.

— Наверное, — рассмеялся я в ответ. — Только здесь на сотни километров вокруг никаких шахт нету.

Ночью мне приснилось, что я сижу за столом и пишу что-то очень интересное и захватывающее — пишу и волнуюсь. Тут кто-то появляется в окошке и застит мне свет. Я поворачиваюсь и вижу, что это Саша — в адмиральской форме, грудь в орденах.

— Ты разве настоящий адмирал? — спрашиваю его. Но он молчит и по-прежнему загораживает свет. Я хочу попросить его отойти, да почему-то стесняюсь. Пишу, и с трудом вглядываюсь в строчки, а Саша все стоит и улыбается. Совершенно измучившись, я бросаю писать. Адмирал тут же отходит, и я с удивлением вижу, что это нотная запись, даже можно прочитать ее и, читая, я слышу удивительную мелодию.

Тут я проснулся оттого, что Антонина трясла за плечо. Придя в себя, я услышал ту же музыку, которая только что звучала во сне. Кто-то тихо играл на не известном мне инструменте. Это так удивило, что я сел на кровати.

— На крыше играют, — прошептала она, — неужели ангелы?

— Я пойду посмотрю.

— Не вздумай, вспугнешь!

На цыпочках, босиком я прошел к двери и неслышно вышел на крыльцо. Сделав два шага в сторону от дома, в ярком свете луны увидел Юру, который сидел в чердачном окне, свесив ноги. На коленях у него лежал маленький приемник.

— Ты что там делаешь?

— Ангелов приманиваю.

— Давай спускайся!

— Можно я еще немного посижу? Мне кажется, кто-то уже пролетал, только я едва заметил.

— Ладно, но недолго. И смотри, будешь спускаться, ноги не поломай.

Я пошел в туалет, который стоял в самом конце участка, пробыл там минут пять и уже собирался выйти, как вдруг услышал: кто-то, разговаривая, подходит к нам со стороны леса. Голоса приближались. Я замер, прислушиваясь.

— Такой мужик хороший, давай сделаем для него что-нибудь приятное, — говорил один.

— А что мы можем сделать? — спросил второй.

— Давай сделаем его министром.

— Министром чего?

Они прошли совсем рядом с моей будкой. Я старался не дышать.

— Откуда я знаю — чего. Ну хотя бы министром текстильной промышленности.

— А как же Косыгин?

— При чем здесь Косыгин? Вечно ты все путаешь. Косыгин еще до войны был министром.

— Не знаю. А вдруг он обидится?

— Кто?

— Мужик этот. Скажет — всю жизнь мечтал возглавлять вашу текстильную промышленность!

Голоса удалялись, но не в сторону дома, а к дороге.

— Парнишка у хозяев забавный, полночи сидит, ангелов приманивает. — Это было последнее, что я услышал.

Когда-то, после школы, не зная, что делать и какую профессию выбрать, я поступил в текстильный техникум, который находился рядом с нашим домом. Но, проучившись год, понял, что это меня совсем не интересует. Может быть, они меня, и именно поэтому, хотят сделать министром? Пожалуй, я не потяну.

Я сел на скамейку и закурил. Было совершенно тепло. Я сидел и вспоминал какие-то подробности устройства ткацкого станка, потом вспомнил однокурсницу, которую полюбил, потому что у нее были очень красивые французские сапожки. Мы с ней встречались и после того, как я бросил техникум, она даже пришла на вокзал провожать меня в армию. Теперь я имени ее не мог вспомнить.

Когда я подошел к дому, Юры в окне уже не было — видно, не дождался ангелов и ушел спать. Я решил, что ангелы в эту ночь не летали, а гуляли по саду и спорили о том, каким министром меня сделать. Или кого-то из нас. Все вокруг окончательно заснуло, как всегда бывает во второй половине ночи, и дышало ровно и спокойно — и деревья, и старая собака на крыльце, и сам дом, освещенный с одной стороны яркой луной.

Утром, проснувшись, я никак не мог понять: на самом деле я слышал музыку на чердаке и говорящих ангелов или это только мне приснилось? Из кухни пришла Тоня с чашкой кофе и сигаретой.

— Ты слышала музыку ночью?

— Слышала. Ты храпел как танк, пока я тебя не перевалила на другой бок.

«Все, не бывать мне министром», — подумал я и попытался снова заснуть, но Тоня пресекла мои попытки, объявив, что через два часа надо выезжать.

— Ты не знаешь, — спросил я за завтраком Сашу, — кто у нас сейчас министр текстильной промышленности?

— Нессельроде.

— Я серьезно.

— А у нас есть такая промышленность?

— Должна быть.

Никто из присутствующих не знал ни фамилии министра, ни того, существует ли вообще такое министерство, и я, грустно вздохнув, пошел собираться.

Когда мы отъехали, я, не знаю зачем, все оглядывался на дом. То ли хотел его запомнить, то ли вернуться сюда когда-нибудь снова, словно что-то здесь забыл, только сейчас не могу вспомнить — что, а когда вспомню — будет уже поздно.

Мы были в дороге уже два часа, когда Саша вдруг резко затормозил и стал судорожно рыться в бардачке:

— Нитру ищу. С сердцем плохо.

Лицо его было землисто-серым, глаза запали. Мы нашли нитроглицерин, уложили его на разложенное сиденье, я устроился рядом, с Ритой на коленях, а Тоня села за руль. Ждали полчаса, но Саше лучше не стало. Тогда решили ехать в больницу, до которой было километров тридцать. Тоня сначала гнала, что было мочи, но потом пошла плохая дорога и пришлось ехать медленно. Саша лежал, закрыв глаза; я время от времени окликал его, он открывал глаза, но ничего не отвечал.