Вечное невозвращение

Как научиться летать

Андрей Петрович открыл окно, несколько минут постоял, глубоко вдыхая пронзительный осенний воздух, потом перелез через подоконник и встал на крышу пристройки. Вдали прогудела электричка, и шум ее колес долго таял за лесом, становясь все тише. Андрей Петрович поежился от холода, еще несколько секунд, как обычно, поколебался, потом прыгнул в темноту и полетел. Он пролетел над своим садом, над соседним домом, над заброшенным полем. Вскоре впереди обозначилась темная громада леса, и Андрей Петрович начал быстро набирать высоту. Вот уже весь дачный поселок, деревня и большая часть леса лежали, как на ладони, глубоко под ним.

Внизу было темно, только в двух или трех домах горели окна. К концу сентября поселок почти опустел, а в деревне спать ложились рано, увидеть его никто не мог, да и кому было нужно в этот поздний час вглядываться в ночное небо, полузакрытое облаками. Мелькнули зеленые огоньки светофоров — и Андрей Петрович полетел дальше, в глубь леса, немного забирая влево, обходя большое черное пятно зависшей невдалеке тучи. Показалась еще деревня, совсем темная, лишь на одном столбе над колодцем светил фонарь, очерчивая на земле ровный желтый овал.

Андрей Петрович не знал, почему и как он летает, — время от времени он, словно птица или пловец, взмахивал руками и действительно летел немного быстрее, в то же время чувствуя, что руками махать совсем не обязательно: какая-то сила держала его в воздухе и не давала упасть. И так пятнадцатую ночь подряд. Каждый раз нереальность происходящего кружила ему голову. До этого он летал только в снах, замирая от страха или восторга, и вот летит наяву, но ни страха, ни восторга нет, есть лишь щемящая жалость к самому себе, такому одинокому и заброшенному, беззвучно скользящему в темном осеннем небе вдали от людей. За последние две недели он почти не спал, и его лихорадочное состояние только усиливало чувство нерельности происходящего, зыбкости и размытости всего вокруг.

Вдали невысоко над горизонтом засверкал ковш Большой Медведицы. Звезды дрожали в воздухе, и ему казалось, что они дрожат, как и он, от холодной сырости, поднимающейся над лесом. Раньше Андрей Петрович часто думал о том, что, видимо, любой человек умеет летать; много раз он стоял на краю какого-нибудь обрыва или на балконе, и ему казалось, что если решиться, взмахнуть руками, броситься в эту глубину — можно и полететь. Недаром ведь всегда бездна так и тянет, подмывает: решись, ты же можешь летать! Но он понимал, что ничего на самом деле не получится, сознание не даст, испугает, подсунет — как его ни подавляй — мгновенный всплеск мысли: а что если упаду! И тут же упадешь, разобьешься, а полностью подавить страх, выключить сознание, перестать думать — невозможно.

Ранней весной заболела жена, заболела сразу тяжело и безнадежно. Видно, болезнь давно подспудно точила ее, мучила, но она скрывала ее от него и от себя, боясь признаться в неотвратимом. Теперь все выплеснулось наружу. Андрей Петрович каждый день раньше убегал с работы, покупал продукты, доставал какие-то дефицитные лекарства и ехал на другой конец города в больницу, с отчаянием видел, как она тает, и ему казалось, что и из него постепенно по капле уходит жизнь, что он умирает вместе с ней. Он все меньше ощущал свое тело, не чувствуя никакой усталости в ногах, бегал по аптекам и знакомым, почти не ел, и глухое, переполнявшее его горе будто приподнимало над землей, делало невесомым. Жена умерла в конце сентября, не дожив нескольких дней до своего дня рождения. Выходя с кладбища и слыша за спиной сочувственный шепот, он вдруг почувствовал в себе такую невиданную, звенящую и иссушающую легкость, такую пустоту, что сам себе показался бесплотным и прозрачным. Тем же вечером он уехал на дачу, не желая никого видеть и выслушивать соболезнования, а ночью полетел, решившись наконец спрыгнуть с крыши своей пристройки в непроглядную бездонную темень.

Туча тем временем приблизилась и закрыла половину неба. От нее отчетливо пахло гниющими листьями и лекарствами от простуды. Андрей Петрович поднялся еще выше, и теперь ему стали видны зарево над большой узловой станцией впереди и бегущие далеко за лесом огоньки недавно прошедшей электрички, и даже ровная черная гладь водохранилища вдали. Тут же вдруг он увидел не только станцию с ее огнями, не только свой поселок и лес, — увидел, вернее, почувствовал, всю землю, огромную, темную, живую, распростертую под ним от края до края неба и качающую его своим ровным и могучим дыханием. Почувствовал ее силу и ласку, заботу о нем, таком маленьком и жалком, таком одиноком, и никому более на свете не нужном. Он раскинул в стороны руки и ноги, как будто лежал на воде, и застыл, почти не шевелясь.

«Так она любит и ласкает всех, — думалось ему, — всех своих детей… „Все львы, орлы и куропатки, рогатые олени, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде, морские звезды и те, кого нельзя видеть глазом…“», — улыбнулся он, вспомнив монолог из «Чайки», — все они счастливы, потому что доверяют ей и покорно отдаются ее властной силе. Только человек, наделенный сознанием, такой странной и нелепой способностью, обречен на постоянную неудовлетворенность, только он заранее знает о своей смерти и смерти своих близких, о своей хрупкости и ничтожности в сравнении с вечностью. Только его время от времени пронизывает необъяснимая тоска, словно воспоминание о своей далекой, давно потерянной родине”.

Вдали послышался грозный рокот, все усиливаясь, переходя в оглушительный рев, и над Андреем Петровичем пронеслась огромная тень самолета с красной мигалкой под фюзеляжем.

“Самолет не летит, он просто продирается сквозь пространство, толкаемый мощными моторами. — Андрей Петрович скользнул вниз и, почти касаясь верхушек деревьев, устремился назад, к дому. — Только у нашей тоски самые гибкие и самые надежные крылья. Чем меньше я помню, тем мне легче летать. Надо все подавить в себе, все забыть, тогда, может быть, удастся духовно прикоснуться к тому, к чему уже прикоснулся физически”.

Пролетая над заброшенным полем, он на секунду задержался, пытаясь разглядеть что-то белевшее внизу.

“Может быть, я совсем перехожу туда, может быть, я почти не человек, а птица, животное, умеющее летать. И все-таки страшно отказаться от себя, стереть память и стать чем-то конкретным, обретя в этом покой и счастье”.

Дома, закутавшись в одеяло, он долго не мог согреться и, засыпая, все еще продолжал бороться со своими вязкими и тяжелыми, неповоротливыми мыслями.

“Раньше семья, любовь, мои привязанности и привычки ограждали меня от мира, я никогда с ним не сталкивался, живя в своем маленьком мирке. А теперь он открылся передо мной, как пропасть, что манит и страшит одновременно, требует отказаться от себя, обещая подлинное блаженство, но как-то глухо обещает, неясно и невнятно”.

Он погиб через несколько дней, врезавшись в темноте в высоковольтные провода, и, пробитый мощным разрядом, падая вниз, вдруг увидел лицо своей жены и обрадовался, что не успел совсем перейти туда, где нет памяти, что она в эти последние мгновения его жизни, как живая, стоит перед глазами.

Свет в окне

Уже неделю Григорий Иванович чувствовал угнетающую слабость во всем теле. От малейших усилий дрожали ноги, плыло перед глазами. В воскресенье вечером он не выдержал и лег с виноватой улыбкой.

— Ты прости меня, Маша, что-то неможется.

— Заболел?

— Нет, видно, это уже не болезнь, а последний звонок. Да и пора честь знать.

— Бог с тобой, что ты опять заговорил?

— На этот раз серьезно. Я чувствую. И отец мой, и дед померли ровно в восемьдесят. Это нам такой срок отмерен, нашему роду. И мне совсем не страшно умирать, потому что ты еще будешь жить после меня.

— Не буду я жить после тебя! — Старушка обошла со всех сторон кровать, заботливо подтыкая одеяло. — Ты же меня знаешь. Не буду ни одного дня.

— Будешь, — улыбнулся Григорий Иванович. — У нас ведь дети, нельзя, чтобы они враз осиротели.

— Молчи, дуралей. — Она села рядом, сунула свою маленькую сухую ладошку ему под щеку — и они замерли так и просидели много часов, разговаривая друг с другом и друг друга утешая, хотя не сказали ни слова.