Собачий род

— Совсем на старости одурел?

— Хочу, однако, судьбу увидеть, — упрямо продолжил своё Стёпка.

— Чью? Свою? — съязвила Катька. — Так твоя судьба…

— Не свою, — перебил Стёпка. — Городского Пса, однако.

Катька окончательно проснулась, поставила искривлённые толстые ноги на пол.

— Тунгусский шаман не помог — теперь сам решил шаманить?

— Тимофей твой не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.

— А пса ты куда дел? — заинтересовалась Катька.

— На винтолете в город отправил. С Костькой.

Катька смотрела на Стёпку во все глаза — ну, дура дурой.

Наконец сказала:

— Ладно. Как шаманить будешь?

— В лесу, на поляне, костёр сделаю. У костра и буду.

Катька вздохнула.

— Как плясать — не знаешь. Слов каких кричать — тоже не знаешь. Как с духом собаки связаться — опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь? А?

Стёпка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.

Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.

Вдруг сказала со вздохом:

— Ладно. Я бы сама пошаманила, — да ноги меня сейчас не удержат. Совсем кривые стали, однако… Тогда вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь — мне скажешь. Что я увижу — тебе скажу.

Она призадумалась, потом добавила:

— Эх, дурь-трава нужна! Без неё трудно будет.

Стёпка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.

— А вот ещё — в костёр кинем, — добавил он, и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.

При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:

— Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.

* * *

Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоёй и берёзовой корой.

Полянку выбрала Катька.

— Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.

Она хотела добавить что-то ещё, но передумала.

Стёпка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжёг костёр. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой берёзы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.

Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.

Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.

Стёпка откупорил бутылку водки, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями, и даже облизнулась.

— Начинать, что ль? — неуверенно спросил Стёпка.

Катька махнула колотушкой:

— Давай!

И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Стёпке языке. "Должно быть, на тунгусском", — решил Стёпка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились всё чаще, и Стёпка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.

"А ни к чему она, эта маска!" — решил он, и снял её, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.

Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.

Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Стёпка. Огонь, окружающие поляну деревья, чёрная Катька, мешком сидевшая у костра, — всё постепенно смешалось перед глазами Стёпки, всё замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.

— Стёпка, что видишь, однако? — донёсся издалека голос Катьки.

Стёпка как будто оказался на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Стёпка вгляделся — и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.

— Город вижу, однако! — крикнул Стёпка.

— Гляди ещё! — приказала Катька и застучала так шибко, что Стёпка уже и не успевал за бешеным ритмом.

Стёпка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая — в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.

Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Стёпка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.

— Что теперь видишь, Стёпка?

— Людей вижу! По улице бегут, однако!

— Гляди еще! — крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то ещё слова Стёпки.

Стёпка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утёрся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков — бежал он, его пёс.

"Шибко бежит, однако! — обрадовано подумал Степка. — Значит, дорогу знает!"

Пёс бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.

Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.

Пёс несся вперёд.

Дежурный на железнодорожном переезде вышел на террасу, поднял флажок, — и открыл рот от удивления: грязный лохматый пёс нёсся прямо наперерез поезду.

Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, — пёс даже не стал утруждать себя, приостанавливаться. Поднырнул под шлагбаум; с ходу, не останавливаясь, перемахнул через рельсы и проскочил под самым носом у тепловоза.

Стёпка упал. Он дёргался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.

Стёпка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой — рвал с груди промокшую от пота рубаху.

Что-то (или кто-то) — казалось ему — внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.

В глазах потемнело, Стёпка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.

И тьма внезапно ворвалась внутрь него, и взорвалась в голове.

* * *

— Стёпка! Ты что? Сдох совсем, однако?

Катька трепала Стёпку за воротник, приподнимала, била по щекам. Стёпка — белый-белый, белее снега, — по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Стёпку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Стёпку.

Стёпка судорожно дёрнулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.

— Ну, и ладно, — тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. — Живой. Ещё поживешь, однако. Рано тебе ещё в "дом, который плывёт по воде"… в гроб, то есть…

Но Стёпка почему-то вдруг захрипел и забился.

Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.

Стёпка высвободил рот и вдруг заорал:

— Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!

Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, — и нехотя слезла.

Стоявшее за деревом и наблюдавшее за ними мохнатое существо с облегчением перевело дух. Потом бесшумно, спиной вперёд, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.

* * *

Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба — в одних рубахах, мокрые от пота.