Собачий род

— А ты? — гневно сказала она. — Разве не ты породил Аттилу? И предка Чингисхана?

— Это выдумка. Аттила был обычным человеком.

— Ты лжёшь, выродок. Аттила был величайшим человеком с примесью собачьей крови. Он должен был закончить человеческий цикл. Но не закончил, — потому, что вмешался ты. Потом был Чингисхан, — и снова ты встал у меня на пути. Но сейчас у тебя уже нет прежней силы. Ты — немху, отребье, отверженный. Ты бессильный старый шакал, отец гиен, изгнанный из подземного мира, бывшее шакалье божество Анубис. И не тебе вставать у меня на пути.

Сарама перевела дух, грудь её вздымалась, в горле клокотало.

— А хочешь знать, что происходит с теми женщинами, которые приняли твое подлое собачье семя? Они все в аду, и там два бешеных пса постоянно грызут им руки, и лижут огненными языками… Но посмотри туда!

Она кивнула в сторону имения: столб огня и белого дыма был виден из-за леса, и даже были слышны далёкие, тонкие голоса, будто кричали лилипуты. Вовсю трезвонили колокола далёкой церковки, но сквозь звон было отчетливо слышно хриплое воронье карканье.

— Я — воплощение огня!.. — повторила Сарама.

Тень на противоположной стороне поляны шевельнулась.

— Пусть так… Но вода гасит огонь.

— А, я знаю! Ты ведь считаешься здесь, в этих северных краях, сыном Велеса, скотьего бога, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!

— Нет, это было давно… Ты верно сказала: теперь я — отверженный, немху.

Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.

Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.

Белая взглянула через поляну, — существо тоже исчезло.

Морда Белой стала озадаченной. Потом глаза её погасли, она внезапно стала самой собой, только тень оставалась огромной, мохнатой, жуткой. Она повернулась, и неторопливо пошла через поляну, озаряемая вспышками молний и сопровождаемая раскатами грома.

А Полкан мчался стрелой в сторону деревни. Теперь-то уж он точно знал, что должен сделать.

* * *

Холодный дождь водопадом обрушился на тёмную спящую деревню, на голые леса и чёрные поля.

Феклуша очнулась. Ей почему-то стало легче, — почти легко; она вздохнула с облегчением, повернулась на бок, и вздрогнула.

Прямо перед ней темнела странная расплывчатая фигура. Ласковая рука коснулась её лба, и боль, к которой она уже почти притерпелась, вдруг стала отпускать, в голове посветлело. Феклуша улыбнулась и шепнула:

— Так это тебя я звала? А потом звал Суходрев? Теперь я поняла…

Она закрыла глаза и тихо, спокойно уснула. А тёмная фигура всё стояла над ней, касалась нежной мохнатой лапой лица, гладила сбившиеся, вялые волосы, и распухшие, в чёрных синяках, ноги Феклуши.

А когда за окном начало светлеть, фигура исчезла. И тогда Феклуша проснулась, чувствуя голод и жажду. Она приоткрыла занавеску и громко шепнула:

— Мама! Мам! Ты варёной картошечки не припасла? И ещё кваску бы мне…

* * *

Нар-Юган

Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.

Стёпка думал. Он всё никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, — прогнал хозяин?

Стёпка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.

Он вспоминал Костьку. "Хороший людя, однако", — думал он.

Он вспоминал тунгусского шамана — школьного сторожа.

"Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?". Стёпка подумал, и решил — наверное, никак не помогает. Получает свою зарплату, пьёт чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и давно уже ничего не ждёт.

Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает — судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Стёпка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому человеку не понравилось, — значит, хорошему подойдет, — решил он. Лучше это лекарство Катьке дать.

Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Стёпка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох всегда нужен, если хочешь узнать судьбу далёкого человека.

Стёпка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалёку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.

* * *

Как только пурга немного стихла, Стёпка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру. Увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в посёлок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.

Как самую большую драгоценность, Стёпка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.

* * *

В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.

— Здорово, Катька! — сказал Стёпка, входя.

Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. "У немужних баб завсегда так, потому, что бить их некому, однако", — философски подумал он.

— Чего печку не топишь?

— Дрова берегу, — ответила Катька, глядя в потолок. — Раз в два дня теперь топлю. А когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.

— Могу и наколоть.

Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.

Стёпка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.

Стёпка взял топор и веревку, пошёл в лес. Нашёл несколько подходящих сухостойных сосёнок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посмотрела на Стёпку.

"И сама, небось, голодная, и собаку заморила….", — с неудовольствием покачал головой Стёпка.

Стёпка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом — телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.

Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошёл к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.

Стёпка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.

Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.

— Муки вот тебе привез, соли, чаю, — говорил Стёпка между делом. — А ещё лекарства.

Катька помолчала.

— Твоим лекарством только собак лечить, — проворчала она.

— Твою собаку лечить не надо, однако, — мирно ответил Степка. — Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.

Катька подумала:

— Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…

Стёпка плюнул про себя.

* * *

Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Тёмное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в узенькие щёлки.

— Ну, говори, зачем пришёл, — сказала она. — Так просто не пришёл бы, однако.

— Шаманить хочу, Катька.

Катька приподнялась, и даже глаза-щёлки раскрылись.