Собачий род

— Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею…

Тарзан внезапно всё понял. И молча попятился.

— Ты куда, собачка? — ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.

Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке "маршрутку", обернулись, наблюдая.

— Иди сюда, собачка, иди… Хочешь, косточку дам?

И он действительно вытащил другой рукой из кармана кость — муляж из пластмассы.

Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился ещё дальше.

Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперёд, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.

— Стой, гаденыш! — крикнул не на шутку распалившийся милиционер.

Из толпы на него глянули неодобрительно.

Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось — метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, — и он кинулся наперерез.

И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал уползти. А там пути с товарняками, а за путями — опытный участок Ботанического сада, а попросту — густой многоярусный лес. "Уйдет!" — подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.

Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в жёлтых жилетах, — пёс как сквозь землю провалился.

Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.

Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.

Потом махнул рукой, сплюнул. Подумаешь: одним больше, одним меньше. Лишь бы начальству кто не стукнул.

Побрёл обратно.

Второй милиционер ждал его на дебаркадере.

— Слышь, Санёк, плюнь ты на него, — сказал он. — Пусть чешет, куда хочет. Всё равно далеко не убежит — или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.

Санёк вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.

— Ладно, — сказал он. — Что далеко не убежит — это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернётся. Походим, посмотрим…

Второй Санек развел руками и со вздохом поплёлся следом за напарником.

* * *

А Тарзан в это время уже обогнул здание автовокзала, и по аллейке из чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом — пятиэтажек.

Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.

Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.

Затаившись, он подождал, пока прохожий пройдёт мимо. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас — дождаться ночи.

Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше — нудно и хрипло каркала ворона.

Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, — самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.

* * *

Тверская губерния. 1860 год

Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.

— Да подождите! — встревожился Григорий Тимофеевич. — Я ведь с вами поеду.

— Да? — удивился доктор. — А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.

И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.

— Видите ли, — сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, — Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога — всмятку. Пришлось делать ампутацию.

Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.

— И как? Успешно?

— Да где там… — доктор только махнул рукой и велел кучеру: — Ванька, трогай.

Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.

— Однако самое неприятное — эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней — всё равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь — десять вырастают. И мужик у нас до того тёмный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а всё одно талдычит: "Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогусь как-нибудь".

— Вот вы сказали: эпидемия, — подхватил Григорий Тимофеевич. — А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот — и люди.

— Наслышан-с, — коротко ответил доктор. — Железы припухшие?

— Что?

— Железы, говорю, у больных припухшие?

— М-м… — Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.

— Если припухшие — это может быть что угодно, даже самое страшное, — заявил доктор. — Например, чума.

— Чума? — обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.

Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.

— Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? — наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.

— Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера ещё девушка сильно разбилась.

— Девушка? — удивился доктор.

— Ну да. Девка, — с усилием поправил себя Григорий Тимофеевич. — Мужики вчера своими средствами с заразой боролись — "живой огонь" вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.

— Вот как, — неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.

Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и жёлтая, ещё не опавшая листва берёз, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.

Проехали первые избы и доктор сказал:

— Что ж, давайте сначала к этой… девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…

Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на "красотку", но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу "самой красивой и безгрешной".

У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Вёдрово.

Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:

— А поп тут зачем?

— Соборовать собрались, — ответил Демьян и кивнул на избу.

Вошли.

Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.