Совьетика

Бобби Сэндса в наших газетах и по телевидению всегда называли только полным именем – Роберт. Это потому, что в нашей культуре несолидным считалось называть взрослого человека сокращенным именем. (Это сейчас развелись у нас всякие инфантильные Гоши Куценко…) Президент Картер, например, у нас тоже был Джеймс, а не Джимми. Почему-то остались в памяти какие-то связи его со священниками и церковью – наверно, потому что Сэндс был верующий католик. Для нас самих любая церковь была чем-то доисторическим, вроде динозавров.

В школе мы собирали подписи под петицией с требованием к британским властям удовлетворить требования ирландских политзаключенных. Это теперь те, совсем еще недавно без зазрения совести позволили члену собственного парламента умереть голодной смертью, строят из себя ярых поборников человеческих прав где-нибудь в Зимбабве или Чечне…

Об «Ольстере» в советской печати, по радио и по телевидению говорили много и регулярно. Тогда еще у нас везде были свои собственные корреспонденты, а не просто переводчики и перепечатщики с BBC. ИРА были, разумеется, борцами за свободу, современными революционерами. Если бы еще не религиозная ограниченность, им бы не было цены. Именно тогда я впервые услышала и название «Шинн Фейн».

Разве могла я тогда представить себе, что когда-то сама окажусь в Ирландии, что жизнь в «Ольстере» станет более или менее терпимой, зато в моей собственной стране появятся и безработица, и нищета, и закрывающиеся заводы, и заброшенные здания, и выселения не заплативших за жилье, и унижения женщин, и этнические войны, и наркотитки – и в целом неуважение к человеку и страх за завтрашний день…? И что встречу лицом к лицу людей, лично знавших Бобби Сэндса и даже друживших с ним? Как говорится в том анекдоте, «Не трожь его, он живого Ленина видел!»

И в моей памяти Бобби Сэндс навсегда переплетается с Комсомолом, хотят того ирландцы или нет…

…Кроме нелюбимых учителей, были у меня в школе, конечно, и любимые. Я душой отдыхала на уроках французского языка, которые у нас вела Фаина Иосифовна. Сначала, когда она нам представилась, мы чуть было не записали в своих дневниках «Осиповна» – потому что никогда не встречали в жизни никого по имени Иосиф (кроме Сталина в книжках; но о Сталине в наше время говорили очень мало). Фаина Иосифовна сама нас поправила: «Не Осиповна, а Иосифовна!» Это была маленькая, круглая черноглазая женщина, с глазами, похожими на две черные смородинки, немножко напоминавшая какую-то птицу, со смешливым и острым взглядом. По школе ходили слухи, что ее брат был когда-то женат на нашей директрисе, но ушел от нее, и поэтому директриса Фаину Иосифовну недолюбливает. А мы любили! Даже те, у кого с французским были нелады. Она была затейница: если на уроке оставалось свободное время, устраивала с нами игру. Например, в «молчанку»: кто первый засмеется или заговорит, тот проиграл. Мы напряженно молчали, а она садилась у окна, задумчиво-мечтательно смотрела в него, теребя платок на шее, и вдруг неожиданно тоненьким голоском заводила:

– Каким ты был, таким остался,

Орел степной, казак лихой…

Какой же тут начинался хохот! И как мы потом спорили, кто же именно засмеялся первым и проиграл!

Когда мы перешли в 7-й класс, директриса «выжила» наконец Фаину Иосифовну из школы. (Я потом встречалась с ней в библиотеке, куда она устроилась на работу.) Наше отношение к ней Алла очень метко выразила так: «Ой, ну что ж баба хороша!»

Никто как-то не думал, что «хорошая баба» была еврейкой по национальности, хотя она сама и не думала этого скрывать. А вот про другую мою любимую учительницу – Эмилию Вениаминовну – в нашем классе сразу подумали почему-то именно это… Интересно, правда? Если человек свой по духу, никто просто не задумывается над его этнической принадлежностью, а как только чем-то не такой, как все, то причину того сразу пытаются найти именно в ней….

Эмилия Вениаминовна преподавала русский язык и литературу. Это была настоящая советская интеллигентка в хорошем смысле слова: утонченная, духовно-возвышенная. Ей бы в вузе преподавать, а в школе… Многие просто, как говорится, «не доросли до ее музыки». Я – доросла, и мне было на ее уроках хорошо и интересно. А наша «камчатка» сочла ее слишком не от мира сего. Эмилия Вениаминовна была коренной одесситкой по происхождению. Она с блестящими от восторга глазами рассказывала нам о Пушкине, а «камчатка» нагло зевала. А потом произошло и вовсе из ряда вон выходящее: один из наших ребят вслух назвал ее еврейкой. «Почему у нас теперь евреи русский язык преподают?»

Самое глупое заключалось в том, что он сам был из обрусевших евреев! Не знаю, было ли это ему самому известно, но ему достаточно было для этого просто посмотреть на себя в зеркало. И девочка из нашего класса, с которой он дружил – на голову выше его да к тому же отличница – тоже была из обрусевших евреев.

Эмилия Вениаминовна ничего не сказала ему в ответ: она была для этого слишком культурна. И даже никому не пожаловалась. Зато не выдержала я:

– Что же делать, Олег, раз некоторые русские родного языка не знают и больше чем на «троечку» по нему не тянут!

Потом уже я познакомилась с Эмилией Вениаминовной поближе. Я переписывалась с ее дочкой, которая была на год старше меня и жила в Одессе у бабушки. А муж Эмилии Венаминовны, Яков Михайлович, стал моим репетитором по французскому. К тому времени вместо Фаины Иосифовны французский у нас преподавала другая учительница, для которой основным языком был немецкий, и я боялась, что моих знаний не хватит для хорошего результата на вступительных экзаменах в институт. Яков Михайлович преподавал французский в нашем пединституте, и мама договорилась с Эмилией Вениаминовной, что я буду брать уроки у них на дому. Никогда до этого я не видела, как живут дома учителя, и было интересно и немного странно видеть Эмилию Вениаминовну в фартуке на кухне. А еще было интересно, как же живут евреи – так же, как мы, или с какими-то национальными особенностями. (К тому времени я уже решила для себя, что стану этнографом.) Никаких особенностей я не заметила – за исключением того, что Эмилия Вениаминовна готовила на ужин фаршированную рыбу и была так вежлива с Яковом Михайловичем, словно он был посторонним человеком. Яков Михайлович страшно много курил, Эмилия Вениаминовна деликатно кашляла в кулачок, а потом говорила примерно так:

– Яша, ты так много куришь… Не будешь ли ты так любезен, если это тебя, конечно, не затруднит, курить на лестнице? Большое спасибо!

Я боялась Якова Михайловича как огня и часто делала ошибки из-за одного только этого. Он казался мне таким строгим! Приходилось буквально заставлять себя ходить на эти занятия. Но зато он действительно меня поднатаскал, и этот экзамен- в московский вуз!- я сдала с блеском.

В девятом классе к нам пришла новая математичка взамен умершей – Галина Афанасьевна. Это была еще совсем молодая, но уже разведенная женщина – старше нас всего на 6 лет. Она попыталась с самого начала установить с нами товарищеские отношения, на равных – большая ошибка! Учитель всегда должен сохранять некоторую дистанцию от учеников – по крайней мере, если они еще не взрослые. Но Галина Афанасьевна рассказывала нам о своем бывшем муже-курсанте (тогда все девушки из пединститута стремились выйти за военных!), которого она с пренебрежением называла «бритым кактусом». Нас с Аллой она называла «девушки на «К». После этого было как-то трудно воспринимать ее всерьез. Ребята у нее на уроках запросто могли отказаться пойти к доске, и она вместо того, чтобы навести дисциплину, смирилась и вызывала все время одних и тех же. Что тоже не придавало ей авторитета в наших глазах.

Когда мы уже сдавали выпускные экзамены, на экзамене по алгебре и началам анализа возникла паника среди учителей: одно из заданий было таким сложным, что даже они сами не были уверены в решении. Галина Афанасьевна, вся красная, выбежала за дверь. В коридоре уже скопились наши родители, в том числе мой Шурек. Одна из мам сама была учительницей математики. Все они, собравшись в кружок, спешно пытались решить злополучную задачу. Галина Афанасьевна попыталась к ним примкнуть чтобы помочь.