Совьетика

Я и лежала – на подушках и перинах поверх неразобранной кровати, под репродуктором, слушала радио, если там было что-то интересное, читала книжки и много спала. Раз в неделю ходила к кому- нибудь из одноклассников за уроками и наверстывала упущенное. В такой ситуации Шурек и мама все больше превращались в мои учителей на дому по отдельным предметам. «Шурек у Жени силен в математике», а мама соответственно – в черчении и рисовании…

– Женя, как насчет физкультуры? – спросила у меня как-то в шестом классе наша классная руководительница Тамара Петровна, не зная, что мне поставить за год.- Тебе самой-то не хочется побегать?

– Гиподинамия, Тамара Петровна – болезнь века. Ничего не поделаешь!

Тамара Петровна так и осталась с открытым ртом… Мои одноклассники в том возрасте и слов-то таких не знали. В графе “физкультура» мне поставили «осв.» – освобождена. И я действительно чувствовала себя так – освобожденной!

Мои болезни стали в классе настоящей притчей во языцех: «Здравствуйте! Садитесь. Дежурный, кого сегодня нет? Калашникова, как, ты здесь?»…

Удивительно, но на моей успеваемости это не отражалось. А вот на моем общении с одноклассниками (точнее, на отсутствии такового) – конечно да. Я и так-то была не очень общительной и жила в своем, другом измерении, а после этого у меня практически не осталось с ними никаких точек соприкосновения. У меня было в классе 2-3 подруги, но близкая – только одна. Спокойная, невозмутимая и в то же время острая на язык стокилограммовая пышечка Алла Колесникова по прозвищу «Костлявая». Мы с ней сидели на первой парте, потому что вычислили, что учителя в классе чаще смотрят вдаль, чем у себя под носом и потому что с первой парты было здорого видно, около какой фамилии останавливается палец в журнале, и кого сейчас спросят.

Как я уже говорила, в классе чувствовали, что я – «не из своей тарелки», не такая, как все. Похожая образом жизни на шакала Табаки Юля Губарева тайком докладывала новой классной руководительнице кто есть кто в нашем классе (почему-то многие учителя любят таких доносчиков, они им полезны!) «А это Женя Калашникова. Ее интересует только Африка» – мол, вот какие чудаки бывают на свете! Но никто меня не третировал из-за этого и даже не дразнил – просто держались от меня на расстоянии. По двум причинам: во-первых, потому что дразнилки не оказали бы на меня никакого эффекта: я совершенно не понимаю, что такое «peer pressure” и почему ему вообще кто-то поддается. Если бы ко мне кто-то подошел и сказал, что мне надо что-то сделать только потому что «так делают все», я бы его так словесно отчехвостила, что он летел бы с кандибобером!. Во-вторых, если меня кто-нибудь и попробовал дразнить, рядом была Алла. Она показывала из-за спины свой гигантский кулак и говорила: «Кто будет ей мешать, будет иметь дело со мной». Этого было достаточно.

«Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой…» – это словно про нас с Аллой написано.

И тем не менее, нас было не разлить водой. Алла была из рабочей семьи; как и я, единственный ребенок. Родилась она в Поволжье. Я подспудно знала, что мы не будем всю жизнь вместе, ибо у меня не было сомнений, что после школы я поеду учиться в Москву, а там… Кто его знает, но я чувствовала, что меня ждет необычная жизнь. Алла же к необычной жизни и не стремилась. Она хотела кончить десятилетку и стать воспитателем в детском саду. Детей она очень любила.

Алла давала мне быть самой собой и умела слушать. Я была так благодарна ей за это. Неужели ей действительно интересны рассказы о восстании раба Тулы на Кюрасао и о том, как проходит в социалистической Эфиопии ликвидация неграмотности? Трудно было в это поверить, но она слушала! Я отвечала ей тем же. Она рассказывала мне о том, как ей нравится Михаил Боярский, и как наш классный хулиган Жора (тот самый, похожий внешне на ангелочка любитель рыцарских романов) пригласил ее к себе домой на блины. Естественно, никто в классе не должен был знать об этом!

И еще – обе мы любили наш местный театр…

Нашему театру, который я уже упоминала, было 200 лет. Мы с Аллой не пропускали ни одной премьеры. «Третья патетическая» и «Деньги для Марии», «Берег» и «Собака на сене»… Театр не переставал удивлять. Помню, как-то предновогодним вечером, 31 декабря, ходили мы на премьеру «Бумбараша» – в страшный холод, такой, что и до автобуса, который вез нас в театр, и обратно бегом приходилось бежать. Обе мы были так замотаны, что из шерстяных платков поверх шапок торчали одни только носы. Но даже мороз не смог нас остановить. К слову, тогда люди не замерзали на улицах насмерть регулярно каждую зиму – не только потому, что не было бездомных, но и потому, что прохожим было не все равно. Если какой-нибудь пьяный случайно засыпал на улице зимой, обязательно находилась добрая душа, которая силком вытягивала его из сугроба и за шиворот волокла домой.

Моим любимым актером у нас в театре был комик, рыжеволосый и длинноносый Валерий Аркадьевич Степанов. Он блистал в шукшинских «Характерах» – нашей с Аллой любимой пьесе – в роли Андрея Ерина, тайком от жены купившего на свою премию микроскоп. «Скважина ты кривоносая!»- причитала на сцене еринская жена. Очень точное описание внешности моего любимого актера! Когда мне было лет 11, и мы были в театре с мамой и Димой-поэтом, Дима, завидев в партере во время антракта Валерия Аркадьевича, громогласно воскликнул:

– О, смотри, Женя, твой любимец!

Валерий Аркадьевич услышал и с любопытством начал оглядываться, кто это его там любит. Увидел меня, просиял и подмигнул. Таким он мне и запомнился. Если встретить его на улице, ни за что нельзя было представить себе, что это актер – таким скромным и незаметным он был. Но на сцене он совершенно преображался. А через несколько лет я открыла для себя, что наша «скважина кривоносая» – не только комик, но и блестящий трагедийный актер! Как он играл в шиллеровском «Коварство и любовь»!

Наш театр был и даже сейчас остается своего рода семьей. Есть актеры, которые пришли в него сразу после театрального института и остались на всю жизнь. До сих пор отмечаются у нас в театре даже дни рождения умерших коллег… Даже перестройка не смогла его испохабить. Возможно, потому, что мы провинциалы. У нас в городе до сих пор еще люди называют друг друга на улице товарищами. А когда кто-нибудь случайно обращается к другому со словом «господин», раздается громкий, здоровый хохот!

Алла была само воплощенное спокойствие. Она из тех, кто потом вырастает именно в таких русских женщин, которые «коня на скаку остановят» – и еще при этом укоризненно посмотрят на тебя, если ты этого не сделаешь. А еще она очень любила народный, «шукшинский» юмор, и когда слышала его, то так заразительно хохотала – всплескивая руками, вытирая выступившие от смеха слезы и отмахиваясь: «Ой, да не могу! Ну, уморил!»- , что было приятно на нее смотреть. Училась она средне, зато хорошо шила и помогала мне на уроках труда (как я ни старалась, сама я в шитье была как слон в посудной лавке, хотя дома у нас и бабушка и мама шили прекрасно). Алла с ее мамой подрабатывали шитьем рукавиц на дому. Мама, кроме того, работала на химкомбинате. Жили они рядом с колбасной фабрикой, и Алла рассказывала, как под праздники рабочие часто выбрасывали им через забор пару батонов колбасы за соответствующую плату. Она обладала редким для такого юного возраста даром видеть людей насквозь. Алла посмеивалась над моими болезнями и иногда жаловалась, что ей меня в школе не хватает. Когда я возвращалась в класс после очередной порции ОРЗ, она первым делом осведомлялась:

– Ты на этот раз надолго или как?

Когда мы учились в 8 классе, произошла первая смена власти на моем веку. Умер Леонид Ильич Брежнев. Родившаяся и выросшая при нем и даже как-то раз видевшая его на улицах своего родного города, я не могла себе представить, какой жизнь будет без него. Его смерть вызвала именно это чувство – не сожаление, но любопытство. Будучи сильно под впечатлением от происходящего, я написала стихотворение, начинавшееся так: