Газыри

Ну, так мы, выходит, жили тогда…

Как не вспомнить покойника Леню Шишко, светлая ему память, старого отрадненского дружка, «фильсуфа» станичного с его любимым стихом: «Меньше радуйся в удачах, меньше в горестях горюй: соблюдай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт…»

Не слишком ли мы в советское время блюли этот ритм?

Посмотрел, кто адыгейский словарик составил: М. Х. Шовгенов и А. М. Гадагатль.

Первого я не знал, он старше наверняка — недаром ведь с фамилией на «Ша» стоит прежде Гадагатля… А, может, фамилия его вообще для веса и для чести тому, кто помоложе, поставлена, как на Кавказе да и не только там, не только! — случается сплошь и рядом?

В этом случае ритм, который «в жизни человеческой сокрыт», тщательно блюл тогда совсем еще молодой Аскер Магамудович Гадагатль — аульчанин Аскера Евтыха, нынче — один из самых уважаемых в Адыгее ученых.

А-ей! — как адыгейцы говорят.

И все-таки эта идея, насчет боевого плача, который мне придется подзанять у братьев-адыгов, кажется мне весьма плодотворной: разве не по чем нынче нам плакать?

Также как им.

Кому вы трезвые нужны?

Десяток лет назад в станице Отрадной, под Армавиром, снимали фильм по моей повести «Брат, найди брата»: о том, как спиваются кубанцы, как страдают от этого и по сути погибают их дети. Людей, способных показать, каков был когда-то в деле настоящий казак, к этому времени в обширном нашем районе остались буквально единицы, и режиссеру студии Довженко Сильве Сергейчиковой пришлось приглашать группу каскадеров, но что касается спившихся — тут не было проблем, уж это, к несчастью, факт… Вместе мы обходили старинный наш парк, еще до революции засаженный японской акацией — софорой: считалось, что эти деревья дают ощущение покоя и радости. Теперь станичники предпочитали явно другое средство, быстродействующее, и Сергейчикова, то приближаясь к непробудно спящим, свалившим головы друг дружке на плечо моим землякам, а то на шаг-другой отступая от них, восклицала восторженно: «Какие типажи! Какие лица!»

Что правда, то правда: физиономии многих, проводящих тут дни и ночи и в зимний холод и в летний зной, давно уже напоминали фотографии каменных истуканов со знаменитого острова Пасхи. «Этого мы возьмем! — радовалась киевлянка. — И этого тоже… и этого!» Втолковать, что его приглашают сниматься в кино, удавалось далеко не всем, и каждому она вложила в нагрудный кармашек записку: мол, не забыть! Ровно через неделю, в семнадцать часов, — съемка!

Самой изощренной фантазии будет, пожалуй, мало, чтобы представить себе, как они эту неделю провели… эх, вот был бы фильм! Мало того, что отмылись, наконец, побрились-подстриглись, починили и погладили одежку: у станичников моих морщины разгладились и глаза зажглись радостным и чистым светом надежды. Как я по киношной неопытности своей за них радовался!

Тихие и торжественно-робкие, в точно назначенный срок появились они на съемочной площадке у кафе «Ветерок». Узнавая и не узнавая их, собравшиеся поглазеть на магическое действо старожилы-станичники изумленно разводили руками, и пожилые женщины вслух «ужахались»: да будь ты неладно! Неужели, и правда, — это они, наши «анцибалы»?!

И тут раздался похожий на причитание возле покойника громкий вскрик режиссерши: «Да что ж вы с собой наделали. Господи!.. Кто вас просил об этом, ну кто? Ну могли же вы хоть раз в жизни остаться людьми — так нет! Кому вы трезвые нужны, вы подумайте, — ну кому?!»

К кинокамере протолкался еле стоявший на ногах алкаш из записных, из несгибаемых. Позвякивая пустыми бутылками в старой дерматиновой сумке, заплетающимся языком гордо спросил: «А я?» И бедная Сильва, все еще не осознавая трагикомичности происходящего, в голос заплакала: «Только один порядочный и нашелся!»

Ее-то можно было понять. И — простить ей.

Но как нам понять самих себя, давно живущих в чуть ли не поголовно спившейся стране? И разве это когда-либо нам, пропивающим уже последние крохи былой славы и былого величия, простится?!

Случилось так, что сразу после киноэкспедиции в родной станице мои старший товарищ Юрий Прокопьевич Помченко, военный писатель, честнейший, светлая ему память, и благороднейший человек, предложил мне вместе поехать в Ленинград: на курсы «по отвыканию от алкоголя и табакокурения» при трезвенном клубе «Оптималист». Его к этому времени буквально замучил эндеэртрит, ходил с частыми остановками, врачи грозили отнять пальцы на ногах, но вот на тебе: волевой человек, никак не мог расстаться с курением, к которому пристрастился мальчишкой. Я тоже был заядлый курильщик, но к рассказам друга о чудесных результатах курсов относился весьма скептически и поехал больше за компанию. В Питере давно не был — когда еще один соберусь?

Курсы вел свой брат, бывший журналист Юрий Соколов, который и жил-то совсем рядышком с ленинградским Домом литераторов: там, говорил нам, сам над собою грустно посмеиваясь, начинал пить и куролесить, оттуда его однажды увели люди в погонах, и — надолго: хватило времени и одуматься, и не только о себе поразмышлять. Потому-то, когда мы с моим другом заявили, что нам бы только бросить курить, а с выпивкой у нас проблем нет, он сказал с грубоватым дружелюбием: «Курить буду, но пить не брошу, да… Ну, что мы тут будем мозги пудрить друг дружке, мужики? Пусть каждый вспомнит то утро с похмелья, когда сгорал со стыда, когда не знал, куда девать себя, ну? У меня тут все отвыкают от того и другого вместе, а вы, видишь… Может, плюнете на свои амбиции?»

Подействовал ли призыв вспомнить «то утро» или что-то еще, но оба мы решили на амбиции плюнуть.

Кого только не собралось в ту пору у Соколова! На сцене, сперва особняком, сидел все еще потихоньку выходящий из белой горячки молодой «афганец» рядом с напряженной, как птица, готовая взлететь, исстрадавшейся матерью. Когда она, не выпуская руки, везла его в клуб, он все-таки вырвался в метро, прыгнул с лестницы на крышу вагона уходящего поезда, скатился по ней и перебежками бросился от одной колонны к другой. Остановил его ровесник, тоже прошедший «Афган»: «Очнись, братан, мы — в России!» Спасибо ему, помог бедной матери привезти сына в клуб.

Почти такой же, а то и покруче люд плотно забил небольшой зальчик. Это, скажу я вам, был паноптикум — куда моим землякам! До представленной здесь «сборной Союза» они все же недотягивали.

И вдруг: «Все взяли ручки? Все приготовились?.. Пишите: я не виноват, что я пью и курю».

Возникший в зале шепоток удивления становился все явственней, постепенно перерос сперва в полунасмешливый ропот, потом чуть ли не в возмущение… ну, как так? Столько лет слышали привычное: не скотина ли ты? Ну, свинья!.. Многие с этим давно смирились и хрюкали как бы даже и не стесняясь, уже по некоей как бы естественной свинской обязанности, а тут — на тебе! До сих пор помню яростный выкрик: «Ну, че чепуху писать?! Отпрашивался сюда, а мне предпрофкома говорит: ты погляди на себя, ты только погляди!»

А Соколов был не то что доволен — чуть ли не счастлив: «Во-от!.. Затем мы и собрались. Чтобы ты на себя поглядел внимательно, наконец. Чтобы все мы не только друг на дружку внимательно поглядели, но и на этого твоего предпрофкома, который тебя давно уже за человека не считает. И на общество, в котором живем, хорошенько поглядели. На государство, которое пить тебя приучило. Но это чуть позже. А пока пишем: „Я не виноват, что пью и курю“.»

Какая вдруг возникла тишина, какая атмосфера общего напряженного труда вдруг воцарилась!

И все-таки я внутренне посмеивался: и над Соколовым, придумавшим эту хитрую, «методом Шичко» обоснованную игру, и над собой, тоже попавшимся на удочку. Чего тут нового? У каждого тетрадка и ручка, каждый из нас непременно обязан записывать, а правая рука — она такая: напрямую подает сигналы в мозг. В бедовой твоей головушке начинается очистительный процесс освобождения от психологических установок, которые за долгие годы кто только тебе, и правда что, не навязывал. Вспомнить общеизвестное: «Ты что, не мужик — не пьешь, не куришь?!» И кто тут только не постарался! Родня, соседи, улица, дружки… да сколько их, доброхотов, сколько! Да что там: тысячелетние традиции — «Веселие Руси есть пити». А книги и фильмы? А телевидение?.. И Соколов пытается, видишь ли, разблокировать несчастное твое сознание. Вперед, значит, — в безмятежное, еще не обремененное дурным влиянием детство? Ну и ну…