Дом на улице Гоголя (СИ)

— Дед твой письмо прислал, к себе тебя зовёт.

Приоткрыв дверь на узкую щёлку, Наташа потребовала:

— Давайте письмо.

Выяснилось, что дед много раз писал на тёткин адрес, умолял внучку приехать, хотя бы для того, чтобы успеть повидаться — «стар я уже совсем, поспеши, Наташенька». А тётя Нина только передавала приветы от него, скорбно сообщая Наташе, что дед тяжело болен, что он всё время, то по больницам, то по санаториям, из чего следовало: не стоит расстраивать его своими проблемами.

Тётка боялась встречи деда с внучкой — могла проясниться её неблаговидная роль в Наташиной истории. В замужестве племянницы, кроме того, что оно позволило, наконец, выписать её из квартиры, для тётки заключались определённые выгоды: она то и дело обращалась за помощью к Витьке: «зятёк, пойди, зятёк, принеси». К тому же «зятёк» не обижал новую родню, жаловал подарочками. После того, как Виктора посадили, и от племянницы не стало никакого прока, следовало всё же дождаться смерти Ивана Антоновича — не простой он человек, сумел бы организовать неприятности. Конечно, оно и хорошо бы дождаться, чтобы сначала старик умер, а потом уж выпихнуть Натку в Загряжск, но Нине Владимировне рассказали страшную историю про то, как уже выписанный с площади родственник с помощью хорошего адвоката отсудил свои права на метры в квартире покойных родителей. Побоится Натка дожидаться, пока освободится мужик, которого сама же на нары и пристроила, мало ли какие мысли насчёт родительской квартиры ей в голову могут прийти, скорбно размышляла родственница.

Сообразив, наконец, что будет лучше, если племянница как можно скорей уберётся из Сочи, она написала Ивану Антоновичу про то, что Витька едва не убил его внучку, и её изуродованное лицо описала весьма выразительно. В последнем письме дед сообщал Наташе, что уже начал хлопотать о хорошей эстетической хирургии: «Не волнуйся, внученька, всё решаемо. Только приезжай». Он грозился, что если Наташа не приедет, поедет за ней сам, хотя врачи строго-настрого запретили ему выходить со двора.

Уже не нужно было бояться, что дед не перенесёт её вида. Не теряя ни минуты, она, сложив в сумку футляр с драгоценностями, документы и зубную щётку, отправилась в путь. Пока давала деду телеграмму, покупала билет на самолёт, по дороге к Сонькиным родителям — не могла уехать, не простившись с ними, — она, как и раньше, замечала, что дети жмутся к матерям, завидев её лицо, что впечатлительные взрослые вздрагивают, а старухи мелко крестятся, но в тот день уже не впадала в тяжёлое, безысходное отчаяние: теперь всё будет хорошо.

Когда Наташа, наконец, вернулась домой, к деду, он уже навёл все справки, подключил солидных людей, созвонился со своими французскими коллегами, и нужная клиника была найдена в Париже. Дело оставалось за «малым»: получить разрешение на платное лечение за границей и найти для этого достаточную сумму. Со дня на день должен был приехать антиквар из Москвы, чтобы забрать из дома всё, что можно было вывезти: мебель, картины, часы, зеркала, статуэтки, посуду.

— Если не хватит, продадим дачу. А Маняша к нам переберётся. Жаль, конечно, лишать дачного отдыха её внучат, да ничего, видно, не поделаешь.

На дедовой даче уже много лет безвыездно жила его племянница. На лето к ней из Архангельска приезжали внуки, а остальное время года Мария Петровна проводила в одиночестве. Всё время, что Наташа жила в Сочи, именно эта женщина ухаживала за больным Иваном Антоновичем.

— Как он тебя ждал, как ждал! Смотри, как забегал! Уж я не думала, что он поднимется, — утирая слёзы, говорила она приехавшей Наташе.

Наташа тоже ревела в три ручья. Как случилось, что её так долго не было рядом с самым дорогим человеком?!

— Прости меня, дед! Вот уж кому не хотела причинять горя, так это тебе!

-Это ты прости, меня, Наташенька! Всё ведь из-за меня, старого пня — за твою квартиру держался, не хотел, чтобы Нинка тебя на хромой козе объехала. Думал, разменяем сочинскую квартиру, купим тебе домик на черноморском побережье.

— Как это получается, что у одних и тех же людей, в одних и тех же условиях вырастают такие разные дети — ты ведь говорил, что мой папа был очень хорошим человеком.

— Это тоже мой просчёт: не хотел тебе говорить, о чём твоя сочинская бабушка Зоя почему-то велела молчать. Нина приёмной в той семье была — её родителей репрессировали в тридцатых. Родственники от девочки отказались, при этом они какую-то выгоду получили, дом, кажется, забрали. Твои бабушка и дедушка взяли к себе Нину перепуганным и обозлённым на весь свет зверьком, прошедшим и детский дом, и голод, и унижения — лет тринадцать ей тогда было. Они старались обогреть девочку, возможно, у них и получилось бы, если бы не война. Дедушка твой ушёл на фронт, и не вернулся, а Зоя одна поднимала троих: Нину, твоего отца и ещё маленькую дочку, которую не смогла сберечь — она умерла во время войны.

— Понятно, опять эстафета поколений.

Позвав деда в кабинет, Наташа положила на зелёное сукно стола зелёный футляр с серебряным вензелем.

— Возможно, не потребуется ничего продавать и вывозить. Этого хватит?

Иван Антонович не уставал удивлять внучку предприимчивостью. На парижском аукционе колье «Изумрудные слёзы», принадлежавшее семье князей Оболенских, было продано за огромную сумму. Деньги от продажи были переведены на счёт парижской адвокатской конторы, представляющей интересы Наталии Василевской. Таким образом была оплачена не только серия пластических операций, но и дорогостоящие лекарства, и многочисленные поездки Наташи в Париж, её безбедное житьё там, летние наезды на Лазурный Берег к подруге детства Соне. Три года лечения, и Наташа смогла поступить в Ленинградский университет — её лицо уже не могло никого напугать.

— Я думала, что неплохо знаю свою родословную, знала, что бабушка Оля происходила «из дворян», но о том, что её семья относилась к самой что ни на есть знати, мне не рассказывали.

— Получается, ты четвертькняжна, — сказал Сергей. — Знаешь, это не удивляет. В тебе всегда ощущалась порода, был какой-то особый шик.

— Был? А теперь иссяк? Не выдержала моя четвертьпородистость испытаний на прочность? А вот бабушка Оля отбыла большой срок в сталинских лагерях, но дед говорил, что как она ушла туда аристократкой, так же и вернулась.

— Если бы ты захотела, смогла бы вернуть себе свою воздушность. Ты убедила себя, что это невозможно, потому что невозможно никогда, и меня хочешь в этом убедить. Тебе досталось, это так, но жизнь продолжается, Наташенька, и ты молода.

Сергей сделал ещё одну попытку сбавить градус разговора:

— И всё же, почему ты поступила именно на экономический?

— Всё просто и скучно: я выбирала не специальность, к которой у меня душа лежала, а место, где график учёбы позволил бы регулярно ездить в Францию. Доктора опасались, что из оставшегося шрамика со временем опять может сформироваться грубый келоидный рубец, но я довела лечение до конца, и всё обошлось. А вообще, история моих неоконченных и одипломленных образований не так интересна, как история фамильных драгоценностей князей Оболенских.

Уже несколько лет, как я наезжала в Париж на лечение, и вот, в конце лета мне предстояло пройти в клинике очередной курс физиотерапии, а потом я должна была явиться на контрольный визит к доктору Роша. Перед этим я пару недель прожила на Средиземноморской вилле Сониного мужа. Накупила приличных шмоток, захватила то, что осталось от «Изумрудных слёз» — серьги и кольцо — в кои-то веки в общество попала. Выглядела я тогда, скажу без ложной скромности, сногсшибательно. Между прочим, ты никогда не имел счастья лицезреть меня в наилучшей форме. Французики укладывались штабелями, меня это бодрило, но не более того — что-то внутри мгновенно напрягалось, стоило лишь допустить мысль о развитии отношений. Так вот, на визит к доктору Роша я заявилась расфуфыренной по последней парижской моде, и при драгоценностях — зелёные камни отлично подходили к моим зелёным глазам и загорелой коже. Меня там сфотографировали «у фас и у профиль» — для фиксации этапов большого пути, и на этом праздник жизни закончился, начались будни.