Горячее молоко

Купол

В темноте мраморный купол клиники Гомеса, подсвеченный откуда-то из зарослей суккулентов, напоминал призрачную одинокую женскую грудь. Молочного цвета, с прожилками — этакий материнский маяк среди лилового моря кермека. Ночная грудь под яркими звездами, безмятежная, но зловещая. Если это был маяк, какие знаки подавал он мне, запаниковавшей, трясущейся посреди пустыни? Назначение маяка — показывать нам, как обойти зону риска и добраться до тихой гавани. Но мне давно казалось, что на протяжении, считай, всей моей сознательной жизни зоной риска оставалась для меня мать.

Стеклянные двери купола бесшумно открылись, и я вошла в это мраморное чрево, не понимая, зачем я здесь и чего ищу. К колонне прислонился спиной ко мне молодой врач, который набирал номер на мобильном телефоне. Освещение было тусклым, сумеречным. Я направилась в кабинет Гомеса, даже не подумав, сидит ли в такое время консультант на рабочем месте и, если он действительно там, как мне держаться, но больше идти было некуда. Я постучалась в дубовую дверь. Стук получился глубоким и гулким, не то что по мрамору, на котором все упавшее разбивалось вдребезги. Мне никто не ответил; я толкнула тяжелую дверь плечом, и она отворилась. В кабинете никого не оказалось. Компьютер был выключен, жалюзи опущены, кресло Гомеса пустовало. И все же здесь чувствовалось постороннее присутствие. В воздухе висел темный, нутряной запах не то крови, не то печени. Я посмотрела под ноги. В дальнем углу кабинета на животе лежал Гомес, уставившийся в какую-то картонную коробку. Я видела подошвы его штиблет и очки, сдвинутые на серебристое темя. Он повернул голову, чтобы посмотреть, кто к нему пожаловал, и, завидев меня, похоже, удивился. Приложив палец к губам, он жестом поманил меня к себе. Я на цыпочках дошла до коробки и опустилась на колени рядом с Гомесом. Кошка Джодо принесла котят. Три мокрых сморщенных комочка пристроились к материнским соскам. Кошка, растянувшись на боку, время от времени принималась слизывать со своих детенышей кровяные сгустки.

Гомес придвинулся к моему уху.

— Видите, у них еще не прорезались глазки. Слепые котята находят мать по запаху. Каждый уже облюбовал для себя сосок и толкает маму лапками, стимулируя выделение молока.

Джодо встревоженно посмотрела на Гомеса, когда тот легонько, одним пальцем почесал ей за ухом.

— Она облизывает вот этого и тем самым его согревает. Видите, он самый мелкий из помета. Облизывая слабого, она передает ему свой запах.

Я сказала, что мне срочно нужно с ним переговорить. Прямо сейчас.

Он помотал головой.

— Сейчас не время. Я принимаю только по записи, София. А кроме того, ваш громкий голос пугает моих питомцев.

Я разрыдалась.

— Кажется, я убила маму.

Он почесывал Джодо. Но при этих словах палец его замер.

— Каким же образом?

— Оставила ее на дороге. А она не ходит. Докторский палец возобновил поглаживание белой шерстки.

— Откуда вы знаете, что она не может ходить?

— Может. Но не ходит.

— Как это понимать?

— Она не может ходить быстро.

— С чего вы взяли, что она не может ходить быстро? Ваша мать — еще не старая женщина.

— Нужно быстрее.

— Но ходить-то она может?

— Не знаю. Не знаю.

— Если вы оставили ее посреди дороги, значит, вам известно, что она может ходить.

Мы перешептывались над котятами, которые сосали и брыкались, лизали и толкались.

— Ваша мать встанет и отойдет на обочину.

— А вдруг грузовик не затормозит?

— Какой грузовик?

— На нас издали двигался грузовик.

— Издали?

— Да. Но он приближался.

— Однако был еще далеко?

— Да.

— Значит, она успела отойти.

На котят капали мои слезы.

Гомес отстранил меня от коробки.

Обхватив руками колени, я сидела на полу.

— Что происходит с моей матерью?

— Джодо из-за вас нервничает.

Он помог мне подняться и без промедления вывел из кабинета.

— Ваши затраты я возместил. А теперь мне нужно закончить полив сада и позаботиться о животных. — Он посмотрел на часы. — Но у меня встречный вопрос. Что происходит лично с вами?

— Я не знаю, жива или мертва моя мать, — сказала я.

— Понимаю. Этого боятся все дети скорбящих матерей. И каждый день задаются этим вопросом. Почему она мертвая, если жива? Вы оставили мать посреди дороги. Вероятно, она примет ваш вызов и спасет себе жизнь. Но это ее жизнь. Ее ноги. Захочет жить — отойдет от опасного места. Но вы должны принять любое материнское решение.

Мне и в голову не приходило, что она может не захотеть жить.

— Ваше смятение точно просчитано, — сказал Гомес. — Неведение служит вам укрытием. Я уже говорил вам, что более не заинтересован в проблеме ходьбы. Учтите это, пожалуйста.

Деревенский шаман. Он укажет мне путь.

— Перед возвращением домой вам надо взбежать на шесть лестничных маршей, — посоветовал он.

От Гомеса толку нет. Он ничего не смыслит. «Взбежать на шесть лестничных маршей». Такого рода советы давала моя бабушка, когда хотела от меня избавиться.

— Оплакивать своих мертвецов необходимо, но нельзя допускать, чтобы они забирали нашу жизнь.

Больше я ничего не услышала. Вернувшись в кабинет, он затворил за собой дверь. Это походило на последнее «прости». Он как будто говорил: дело сделано. Гомес совершил камлание и проник со своими ритуальными танцами в недужный мозг, а потом с помощью своей дочери запустил механизм исцеления, только я уже не знала, чей мозг оказался недужным: мамин или мой собственный.

Диагноз

Роза стояла у окна нашего пляжного домика и смотрела на серебристое море. Пляж был относительно пуст. На песке, хохоча под ночными звездами, валялись босые ребята.

Моя мать чересчур высока ростом.

— Добрый вечер, Фия. — В ее голосе — покой и опасность.

Я села и наблюдала за ней, оставшейся стоять. Она возвышалась надо мной, как башня. Любопытно было видеть маму в вертикальном положении. Как нечто несвернутое. В моем нынешнем состоянии она мнилась мне призраком. Будто умерла и вернулась какой-то другой. Рослой женщиной, энергичной и сосредоточенной, чье основное внимание уделяется отнюдь не выколупыванию таблеток из упаковки. Много лет назад мама сказала мне, что «Млечный Путь» пишется γαλαξίας κύκλος и что Аристотель наблюдал этот молочный круг в Халкидиках, откуда тридцать четыре мили до нынешнего города Салоники, где родился мой отец. Но при этом она ни разу не завела речь о тех звездах, на которые семилетней девочкой смотрела сама в деревне Уортер, что в Восточном Йоркшире, в четырех милях от Поклингтона. Случалось ли ей лежать навзничь среди подснежников на йоркширской пустоши и строить грандиозные планы на жизнь?

Думаю, да. Где ее место на карте населенного призраками неба?

— У Джодо родились котята, — сказала я.

— Сколько?

— Трое.

— Так-так. Надеюсь, роженица чувствует себя хорошо?

Я отметила, что о новорожденных она не спросила.

— Мне бы стакан воды, — сказала я.

Она поразмыслила.

— А где «пожалуйста»?

— Пожалуйста.

Я следила, как она идет на кухню, слышала, как открылась дверца холодильника и в стакан полилась жидкость. Мать принесла мне воды.

Всю свою жизнь я ее обихаживала. Состояла при ней подавальщицей. Ждала ее заказов; ждала ее. А чего ждала? Ждала, когда она войдет в свое «я» или выйдет из своего инвалидного «я». Ждала, когда она совершит путешествие за пределы своего мрака, взяв себе билет в полную жизнь. И — с доплатой — мне тоже. Да, я всю жизнь ждала, чтобы она заняла для меня место.

— Будем здоровы. — Я подняла стакан.

Дверь на террасу, выходящую на пляж, отворилась сама собой. В комнату ворвался легкий ветер. Теплый ветер пустыни, который принес с собой насыщенный соленый запах водорослей и запах горячего песка. О берег разбивались волны; стол на террасе дал приют моему ноутбуку, и ночные звезды, сделанные в Китае, вспыхнули под настоящими звездами Испании. Все лето я гуляла по лунным дорожкам цифрового Млечного Пути. Там спокойно. Зато я не спокойна. Мой мозг — как придорожная полоса, где по ночам лисы поедают сов. На звездных полях, с их слабо светящимися дорожками, бегущими через весь экран, я оставляла следы в пыли и сиянии виртуальной вселенной. Мне и в голову не приходило, что, подобно Медузе, электроника могла превратить меня в камень, внушить боязнь спуска на Землю, где действуют все жесткие правила насчет сканирования штрихкода и оплаты на выходе, где с лихвой слов для обозначения выгоды и в дефиците слова для описания боли.