Горячее молоко

Гомес объявил, что наша беседа закончена. Я должна понимать, что миссис Папастергиадис — не единственная его пациентка.

От потрясения мне даже не удалось встать. Вместо этого я воззрилась на верветку, скрючившуюся под своим стеклянным колпаком. Ярость моего взгляда могла разрушить ее последнее пристанище в кабинете Гомеса. Я освобожу ее, а она бросится в море и утонет.

Золотые зубы Гомеса открылись во всей красе.

— Сдается мне, вам хочется освободить нашего малыша-примата, чтобы он порезвился в кабинете и почитал мое собрание ранних изданий Бодлера. Но прежде вам нужно освободить себя от этого стула; дверь вот там. — Голос его зазвучал непривычно жестко. — Отправляйтесь-ка с рюкзаком в горы. Ни в коем случае не перенимайте материнскую хромоту и не примеряйте на себя то, что принадлежит ей одной. — Он указал на мои руки.

Я все еще держала мамины туфли, отделившиеся от ее ног.

________________

Вчера красавица гречанка увидела трех кур, каждая из которых была за одну ногу привязана к дереву во дворе сеньоры Бедельо. И расплакалась. Это душевная боль. Тревога. Из-за жары умерло четыре цыпленка. Пусть она думает, что никто не замечает ее мук и страдальческой, шаркающей походки. Рядом с ней, как война, гремит взрывами любовь, а она не признает, что сама это начала. Притворяется, что безоружна, но любит дым. Любовь — это не все, что ей нужно, хотя у нее нет даже того, кто под звездами взял бы ее за руку и сказал «лунный бог». Ей нужна работа. А у меня других дел масса.

Рай

Лежу голышом на Пляже Мертвых. «Плайя де лос Муэртос». Над левой бровью впился крошечный осколок стекла. Не знаю, как он туда попал. «Плайя де лос Муэртос» — нудистский пляж. Для тех, кто хочет обнажиться, никакого укрытия не предусмотрено. Две стройные девушки лет семнадцати плавают нагишом в прозрачном бирюзовом море. Между ними плавает безобразный лохматый пес. Выйдя из воды, девушки начинают искать выброшенные на берег палки и вбивают их, как колышки для палатки, в сверкающую белую гальку. На эти палки они натягивают зеленое парео; получается тент, под него, в тень, заползает собака, а девчонки жарятся на солнцепеке. Одна извлекает на свет бутылку воды и наливает в миску, чтобы напоить пса. Гладит лохматую шкуру — и пес начинает выть.

Пес воет.

Его гладят, а он все равно воет.

Воет просто так.

О лучшей жизни и мечтать нельзя, а он все равно воет.

Это собака Пабло. Восточно-европейская овчарка. Немецкая овчарка. Из школы дайвинга. Я где угодно распознаю этот вой. Собака Пабло жива и воет на Пляже Мертвых.

Одна из девушек достает расческу и водит ею сверху вниз по длинным мокрым волосам. Видимо, эти ритмичные движения успокаивают взволнованное животное. Пес принимается лакать воду из миски. Девушка расчесывает волосы, а пес лакает воду.

Уделив достаточно внимания своему несчастному питомцу, девушки прислоняются спинами к его дышащему мокрому телу. Их лица устремлены к горизонту. Голый мужчина лет тридцати вместе со своим малолетним сыном запускает в море «блинчики». Почувствовав на себе взгляды голых девиц, он отворачивается от их красоты и вдруг швыряет в море увесистый камень. Он демонстрирует девушкам свою силу, а те притворяются, что не замечают, но на самом деле все-то они заметили. Мужчина — отец. Стоит рядом с сыном, принеся клятву верности неизвестно кому. Быть может, его заарканила такая же красотка, как эти две, не стесняющиеся своих тел, поглощенные своими спутанными мокрыми волосами. Он уже попался в силки, но не прочь попасться еще раз. Это охота. Единственный вид охоты, в котором жертва хочет, чтобы на нее выскочили и набросились хищницы.

Горячие камни. Прозрачное море.

Медуз не видно. Сегодня они уплыли из океана. Куда? Я прижимаюсь щекой к белому галечнику. На мне нет ничего, кроме осколка стекла над бровью. А я больше не хочу задумываться, что обозначает одно или другое.

Горячий белый галечник греет мне живот, соленое море оставляет белые разводы на моей коричневой коже. Это рай, но счастья нет. Я — как эта собака, что раньше принадлежала Пабло. История — это темный колдун у нас внутри: так и норовит вырвать печень.

Целый день будет мною убит на Пляже Мертвых.

Позвонил Дэн из Денвера: говорит, заново побелил стены подсобки в «Кофе-хаусе». Можно подумать, этот пустяковый ремонт сделал его владельцем моей комнаты. Он напомнил, что под кроватью остались какие-то мои книги по антропологии. А куда девать мои туфли в мешке и зимнее пальто — и то, и другое висит на крючке за дверью? Это катастрофа. Подсобка служила мне квартирой. Жилище хоть и скромное, временное, но это мой дом. Я оставила свою метку на стенах, когда выписала цитату из Маргарет Мид и проставила все пять точек с запятой которые, между прочим, в текстовых сообщениях означают подмигивание.

«Я говорила своим студентам, что для постижения себя есть следующие способы: наблюдение за младенцами; наблюдение за животными; наблюдение за представителями первобытных культур; прохождение сеансов психоанализа; обращение к вере и преодоление оной; психотический эпизод и преодоление оного».

В тот вечер я столкнулась с Мэтью, который нес коробку с вещами из винтажного магазина. Он объяснил, что это работа для Ингрид, которую та возьмет на дом, когда будет уезжать в Берлин, и спросил, не хочу ли я что-нибудь ей передать. Можно было подумать, мне запрещено с ней общаться, кроме как через него.

Я стояла под беспощадным августовским солнцем, потная, в изнеможении.

Так есть ли у меня какое-нибудь сообщение для Ингрид?

Я заставила его подождать.

— Кстати, София, помнишь, вы с Инге сперли у меня из погреба бутылку вина? Это марочное вино среднего уровня, стоимостью в триста фунтов. Так что половина — с тебя.

Руки у него были заняты коробкой, поэтому для выразительности он помахал в мою сторону носком белой матерчатой туфли на веревочной подошве.

Мой собственный смех показался мне чудовищным.

— Передай ей, что кобелек Пабло цел и невредим, бегает на свободе. Он отлично плавает, потому что у него морское прошлое.

— В каком смысле морское прошлое?

— В щенячьем возрасте его, очевидно, приохотили к плаванью.

— Ты безумная, Софи.

Еле удерживая коробку, Мэтью подошел ко мне и поцеловал в щечку. Я почувствовала, что тело его умнее, чем он сам: приятно было ощущать такое вплотную к себе. Я подставила вторую безумную щечку его безумным губам.

Одиннадцать вечера, и я опять лежу голая, но на сей раз с Хуаном.

Каждый из нас дрожит всем телом. Мы лежим на турецком ковре, в комнате, которую он снял на время сезонной работы в медпункте.

— София, — говорит он, — я знаю твой возраст, знаю страну происхождения. Но твой род занятий мне по-прежнему неизвестен.

Мне нравится, как он в меня не влюблен. Мне нравится, как я не влюблена в него.

Мне нравится желтая мякоть двух мини-ананасов, купленных им на рынке.

Он целует меня в плечо. Он знает, что я читаю мейл от Александры.

Он просит меня читать вслух.

Сообщение написано по-гречески; придется переводить.

«Дорогая София,

Твоя сестра по тебе скучает. Одна знакомая сказала, что у меня две дочки. Я поправила: нет, одна, а она: нет, две. Она имела в виду тебя. Я считаю тебя сестрой, но вспоминаю, что на самом деле ты сестра моей дочки. Твой папа сказал мне, что после его смерти все наши деньги отойдут церкви. Я рассказываю это тебе как сестре. Хотя я тоже верующая, мне нужно поднимать дочку, которая приходится тебе сестрой. Ты должна знать, что работу в брюссельском банке я потеряла. Меня тревожит, что обе мои дочки (да, одна из них ты) и его жена (это я) будут принесены в жертву его богу, то есть мы потеряем и сбережения, и дом. Хочу также пожелать здоровья твоей настоящей матери, надеюсь, что с ногами у нее получше. Всего тебе доброго, София.