Горячее молоко

Или «привет». Или «на помощь».

— Не могли бы вы повторить вопрос?

Тут вмешалась Джульетта Гомес.

— Вы не обязаны отвечать, Роза. Это ваш выбор.

Роза заглянула в добрые чистые глаза Джульетты.

— Ну, по утрам встаю с постели. Одеваюсь. Причесываюсь.

Мужчины в костюмах ставили галочки в своих вопросниках.

— В детстве я каждый день пробегала не одну милю. Лазала через забор, перепрыгивала через канавы. Знала, как делается свисток из травинки. А теперь я старый несчастный одёр.

Сеньор Коваррубиас оторвался от конторской доски:

— Одёр?

— Это старинное название лошади, — объяснила Роза.

Мистер Джеймс перехватил инициативу у своего напарника.

— Сегодня мы организовали это совещание, не будучи уверены, что вы в надежных руках.

Гомес откашлялся.

— Учтите, пожалуйста, джентльмены, что моя пациентка обследовалась на предмет острого нарушения мозгового кровообращения, повреждения спинного мозга, сдавления нерва, ущемления нерва, рассеянного склероза, мышечной дистрофии, бокового амиотрофического склероза и спинального артрита. Результаты последней эндоскопии еще не получены.

Слушая Гомеса, мистер Джеймс нервно крутил в руке мяч для гольфа и хмурился, будто слушая иноязычную речь. Собственно, так и было, поскольку Гомес говорил по-английски в Испании, хотя мистер Джеймс, уроженец Южной Калифорнии, свободно владел испанским.

При следующем подбросе мяч ударился о полку над головой мистера Джеймса.

Раздался тишайший звук разбивающегося стекла, даже не звяканье, а короткий, чистый треск. Проверяющие вздрогнули. Они повернулись и увидели обезьянку с белой опушкой вокруг головы, суровыми, грозными бровями и высоко поднятым длинным хвостом. Казалось, она вот-вот запищит-зачирикает «кек-кек-кек-кек».

— Прошу прощения, — сказал мистер Джеймс. — Я не знал, что там кто-то есть.

С моего места создавалось впечатление, что убитая током обезьянка парит у них над головами. Мертвые блестящие глазки уставились на высокопоставленных визитеров из Европы и Северной Америки. Это были новые Великие Белые Охотники, сопровождаемые свитой носильщиков, проводников, охранников и оруженосцев, порабощавшие туземцев и готовые на убийство ради добычи слоновой кости^[10]. Слоновой костью оказалась моя мать. Мистер Джеймс даже не мог произнести ее фамилию, а она тем не менее заключила с ним бартер и поменяла свои ноги на его антидепрессанты. Он застолбил землю.

Сеньор Коваррубиас наклонился вперед.

— А вы, София, не хотите поделиться с нами какими-нибудь тревогами?

Единственным звуком, нарушавшим тишину кабинета, было тиканье маминых гангстерских часов, которые поблескивали кольцом фальшивых бриллиантов на ее тонком запястье.

— Я не знаю, жива или мертва моя мать, — сказала я.

Джульетта уставилась в стену, как будто не замечала моего присутствия.

— Прошу вас, продолжайте, София. Вы не обязаны использовать научную лексику. — Мистер Джеймс ободряюще улыбнулся.

Роза даже ударилась затылком о подголовник кресла.

— Научная лексика — не проблема для моей дочери. У нее диплом с отличием.

Повернувшись ко мне, она заговорила по-гречески. Впервые за очень долгое время. Мать учила меня греческому с трех лет. Дома мы редко говорили на этом языке — видимо, в отместку отцу. Я изрядно потрудилась, чтобы стереть из памяти целый язык, а он все не умолкал. Я хотела его заткнуть, а он, после того как отец ушел из семейного дома, ежедневно заводил со мной разговоры. Как ни странно, Роза перешла на греческий, чтобы рассказать анекдот, построенный на стереотипном представлении об уроженце Йоркшира. И лишь одну фразу она произнесла по-английски: «Уиппета у меня тоже нет».

Я улыбнулась, а она расхохоталась. Джульетта посмотрела на нас с мученическим видом. Не иначе как редкое проявление единодушия между матерью и дочерью, которое ей выдалось наблюдать, воскресило ее покойную маму и незримо перенесло ее в этот кабинет. Мы с Розой выглядели куда счастливее, чем на самом деле. Только я заговорила свободно, как она прервала меня своей шуткой. Стукнула кулаком, настаивая, что никаких проблем у меня нет, и превратила это в комплимент.

Тем не менее мистер Джеймс, похоже, смутился и поник. Нас повело куда-то не туда. Возникла заминка, запинка, задержка. Роза, даром что сидела в инвалидной коляске, прошлась по алфавиту и, помедлив на пустынных просторах между альфой и омегой, выдала такие слова, как «одёр» и «уиппет». Они не вписывались в историю, которую мистер Джеймс сочинял при помощи своего вопросника, лежавшего — под видом истины в последней инстанции — у него на коленях.

Заслонив рот ладонью, он прошептал что-то сеньору Коваррубиасу, который покивал и нащупал в кармане телефон. Мне было видно, что он получил семьдесят три сообщения по электронной почте и тут же взялся их просматривать, не забывая ставить шариковой ручкой галочки и кружки в своем вопроснике.

— Клиника Гомеса дает мне надежду.

У меня дрогнул голос, но я, кажется, сказала то, что хотела. Гомес тотчас же меня перебил и заговорил с проверяющими по-испански. Разговор получился долгим. Время от времени в него вклинивалась Джульетта. Высказывалась она деловитым, даже резким тоном, но я заметила ее эмоциональный накал. Левой рукой она постоянно дотрагивалась до шеи. Когда она повысила голос, отец погрозил ей пальцем.

Сверху на всех нас взирала убитая током верветка.

Мистер Джеймс встал.

— Приятно было с вами познакомиться. — Он склонил голову с благородной сединой в направлении непослушных ног моей матери.

А сеньор Коваррубиас поцеловал ей руку. У него был слегка приплюснутый нос, как после драки.

— Profunda tristeza^[11], — сказал он глубоким, усталым голосом.

Пошарив пухлыми пальцами в кармане, он с новой энергией достал ключи от машины, как будто сгорал от желания побежать к своему белому лимузину, припаркованному на территории клиники, и с нарушениями скоростного режима умчаться в Барселону.

После отъезда комиссии Гомес попросил меня выйти из кабинета.

— Я должен поговорить со своей пациенткой наедине, — сказал он.

Скрюченный артритом палец Розы погрозил суровому, неулыбчивому врачу.

— Мистер Гомес, стеклянный футляр вашего чучела примата разбился почти над самой головой моей дочери. У нее над бровью в кожу впилась тонкая стеклянная заноза. Впредь потрудитесь накрывать футляр тканью.

Когда я шла к двери, мне показалось, что у мамы внутри выключили свет. И одновременно с этим я заметила, что к Розе вернулась красота. Ее скулы, мягкая кожа… она вдруг сделалась яркой, как будто вновь стала собой.

Исчезающий диван

Повсюду тишина. Повсюду спокойствие.

Восходит солнце.

В небо поднимаются клубы черного дыма. Где-то вдалеке произошел взрыв.

По совету Гомеса я отправилась с рюкзаком в горы, где отдалась суровому пейзажу, открыла его детали, идеальные формы мелких суккулентов, растущих между камнями, их блестящую кожицу, геометрию и сочность. В рюкзаке лежала бутылка воды, на голове плотно сидели наушники — я слушала оперу Филиппа Гласса «Эхнатон»^[12]. Мне хотелось великой музыки, которая огнем выжигала бы мои случайные страхи, заползавшие под кожу. Под кроссовками шныряли ящерицы, а я уходила подальше от черного дыма, в иссохшую долину, где виднелось что-то вроде руин древней арабской крепости. Примерно через час пути я остановилась там на привал и стала высматривать тропу, которая привела бы меня назад, к пляжу.

Вдалеке поджидала она.

Ингрид в шлеме и высоких сапогах сидела верхом на жеребце андалузской породы. В головокружительной небесной высоте, расправив крылья, над андалузцем парил орел. В наушниках гремело безумство музыки, а она подняла жеребца в галоп и помчалась в мою сторону. Мускулистые руки, длинные волосы, заплетенные в косу, бедра, стиснувшие жеребца, — и сверканье моря у подножья гор.