Горячее молоко

Опустившись на колени у ее ног, Гомес попросил ее пошевелить пальцами. У него на запястьях чернели волосы.

— Так чувствуете?

— Что я должна чувствовать?

— Давление на пальцы ног.

— Пальцы ног у меня отсутствуют.

— То есть не чувствуете?

— Мне больше не нужны эти ноги.

— Благодарю вас.

Он кивнул Джульетте Гомес, которая делала записи. Его серебристые брови выражали неистовство. Сегодня он встретил нас в накрахмаленном белом халате, который гармонировал с белой дорожкой волос. Висящий на шее стетоскоп делал его более обычного похожим на клинициста.

— Полагаю, в какой-то момент вы захотите послушать тоны моего сердца при помощи этого аппарата, — сказала Роза.

— Вы говорите, что в этом нет необходимости, и я вам верю.

Гомес повернулся ко мне и сложил руки на груди белого халата.

— Ваша мать подала жалобу на мои клинические методы. Вследствие этого через два дня к нам прибудут топ-менеджер фармацевтической компании из Лос-Анджелеса и инспектор департамента здравоохранения из Барселоны. Я попрошу вас обеих присутствовать. По моим сведениям, топ-менеджер из Лос-Анджелеса — это клиент мистера Мэтью Бродбента. Мистер Бродбент учил его навыкам эффективной коммуникации с инвесторами.

Когда я покосилась на Джульетту, та была поглощена своими записями.

Я спросила Розу, с какой стати она подала жалобу.

Она сидела очень прямо; видимо, с пяти утра она делала прическу. Сколотый шпилькой узел выглядел безупречно.

— Потому что у меня есть претензии. Мне стало гораздо лучше, когда я вернулась к медикаментозному лечению.

— Очень маловероятно, — сказал Гомес, — что новые назначения поставят вас на ноги. Не забывайте, пожалуйста, что мы еще ждем результатов эндоскопии.

Я не знала, что такое эндоскопия, и он объяснил:

— Это обследование внутренних органов, в данном случае гортани, с помощью специального прибора — эндоскопа. Он представляет собой длинную гибкую трубку с закрепленной на конце видеокамерой.

— Да, — подтвердила Роза, — процедура неприятная, но безболезненная.

Гомес кивнул Джульетте; та тоже пребывала в странном настроении: она заявила, что отныне будет лично стенографировать все консультации. Толкая кресло-каталку Розы к выходу, она даже не посмотрела в мою сторону.

— София-Ирина, задержитесь, пожалуйста. — Гомес жестом предложил мне присесть к столу напротив него.

Я села и стала ждать; вошла другая медсестра и поставила на стол серебряный поднос с двумя круассанами и стаканом апельсинового сока.

Гомес поблагодарил медсестру за принесенный ему завтрак и попросил ее предупредить следующего пациента, что прием задерживается.

— Хочу обсудить с вами два вопроса, — обратился он ко мне. — Во-первых, насчет этого джентльмена из фармацевтической фирмы. Думаю, вам будет интересно. — Он поднес к губам стакан, но передумал и вернул нетронутый сок на поднос. — Наш гость из Лос-Анджелеса, сеньор Джеймс, занимается поиском эффективных стратегий расширения своего рынка сбыта. Не один год он оказывает на меня давление. Методы его чрезвычайно увлекательны. Вначале он создает болезнь, а затем предлагает лечение. — Гомес провел большим пальцем по белой дорожке волос.

— И как же он создает болезнь?

— Сейчас объясню.

Большим пальцем он не переставая описывал на голове кружки, как будто старался удалить из черепа что-то неприятное. Через некоторое время он снял стетоскоп и положил на стол.

— Представьте, София-Ирина, что вы — до некоторой степени интроверт. Допустим, вам недостает дерзости, вы стеснительны и не умеете постоять за себя в повседневной жизни. Этот джентльмен настаивает, чтобы я называл такое состояние «социальным тревожным расстройством». В таком случае я смогу продать вам разработанное его фирмой средство от им же изобретенного расстройства. — Гомес приоткрыл рот, и внезапно улыбка его сделалась такой широкой, что я увидела свое отражение в золотых зубах. — Но вы, София-Ирина, сохраняя преданность антропологии, как и я, сохраняя преданность естественным наукам, — мы должны мыслить широко и не ограничиваться пределами Лас-Альпухарраса. Нам вовсе не обязательно оставаться рабами фармацевтических компаний. — Гомес пододвинул ко мне тарелку с круассанами. — Прошу вас, угощайтесь.

Это смахивало на подкуп. Говорил он любезно, однако явно был на пределе. Он покосился на компьютер.

— Удалось вам повидаться с отцом в Афинах?

— Да.

— И что?

— Отец от меня отказался.

— Ну-ну. Как от разбитой машины, не подлежащей восстановлению?

— Нет.

— Тогда как он от вас отказался?

— Он пытается забыть о моем существовании.

— Успешно?

— Он пытается строить свое существование на забывчивости.

— Забывчивость — это противоположность памяти?

— Нет.

— Значит, он от вас не отказался?

— Нет.

Он был со мной более участлив, чем родной отец. В тот единственный раз, когда я позвонила ему из Афин, он утверждал, что я — Леонардо да Винчи. Вероятно, да Винчи тоже хотел полететь к бросившему его отцу и потому был одержим воздухоплаванием. Насколько мне известно, самодельные летательные аппараты, пристегнутые к туловищу, разваливались и повергали его на землю.

Локтем я задела и опрокинула стакан. Меня тоже нервировал предстоящий визит топ-менеджера.

Гомес сделал вид, что не заметил стекающих на пол ручейков сока. Он повторно указал на нетронутые круассаны. Он нервничал, но я ему доверяла. От него исходили отцовские чувства.

Я попробовала круассан.

— Вам присуще определенное je ne sais quoi^[9], София-Ирина.

— Правда?

Он кивнул.

Я жадно поедала круассан. Во мне проснулся аппетит, несопоставимый с моей ролью и комплекцией. Как только я расправилась с первым, Гомес предложил мне второй.

Я тряхнула кудрями.

— Нет, спасибо. Это вредно.

Гомес вновь покосился на компьютер, потом на меня.

— Вести неутешительные, — сказал он. — Я не могу заниматься лечением вашей матери. Сомневаюсь, что она когда-либо начнет ходить. У нее призрачные симптомы, они появляются и исчезают, как привидения. Физиологической основы у них нет. Пока вы были в Афинах, она постоянно заводила разговор об ампутации. По большому счету, в этом и заключается ее желание. Она настаивает на оперативном вмешательстве.

Меня разобрал смех.

— Она шутит, — сказала я. — Просто вы не понимаете йоркширского юмора. Мама вечно приговаривает: «Надо покончить с моими ногами». Расхожая фраза.

Гомес пожал плечами.

— Возможно, это и шутка, только, безусловно, угрожающая. Но я уже сказал вашей матери, что ничем не смогу ей помочь. Она потерпела поражение.

Он добавил, что в его обязанности не входит уговаривать ее взять свои слова назад и даже отказаться от желания отсечь некоторые части тела. Вместо этого он намеревается возместить значительную часть своего гонорара. Более того, он уже сделал распоряжение, чтобы нужную сумму завтра же перевели на ее банковский счет.

По лестнице вверх я однажды шагал,

И вдруг, кого не было там, повстречал,

Назавтра опять не пришлось повидаться.

Когда ж перестанет он мне не являться?

Как получилось, что Гомес ложно истолковал мамин черный юмор и отказался от нее, как будто она говорила всерьез?

Она моя мать. Ее ноги — мои ноги. Ее боли — мои боли. Я у нее единственная, но и она у меня единственная. Если бы, если бы, если бы.

— Я ничем не смогу ей помочь, — повторил он.

— Да она просто вас разыгрывает! — выкрикнула я. — Это же не в буквальном смысле говорится, не взаправду.

Кончиками пальцев Гомес дотронулся до подбородка.

— У вас на подбородке крошки, — сказал он.

— Это не взаправду! — еще раз прокричала я.

— Понимаю, с этим нелегко примириться. Однако ваша мать будет и впредь настаивать на ампутации: она уже нашла некоего лондонского консультанта и, более того, записалась к нему на прием.