Без маски

Островитяне немедленно принялись за работу. Предосторожности ради опалили они большой кусок земли, и только тогда начали осторожно рыть, пустив в ход огонь, раскаленный уголь и лопаты. Вскоре лопаты ударились о сундук. Все взглянули друг на друга, и глаза их загорелись. Тогда бонды осторожно взломали сундук щипцами, которыми обычно подхватывали раскаленную руду. Искрясь в лучах солнца, засверкали золото и драгоценности. Улав возвел руки к небу и воскликнул, совсем обезумев от алчности:

— Теперь мы богаты!

Но самые осторожные и осмотрительные из бондов снова пустили в ход раскаленный уголь и, опаливая землю огнем, рыли всё глубже и глубже, пока не наткнулись на тяжелый мешок из моржовой кожи. Когда они принялись ощупывать его, оттуда послышался слабый звон золота. И тут мужчины словно впали в детство. Они громко хохотали и хлопали друг друга по плечу. Улав выл и кричал, прыгая на одной ноге и размахивая руками. Однако мешок плотно засел в земле. Для пущей безопасности они снова опалили землю огнем и снова осыпали ее раскаленными углями. Потом Улав вцепился в обуглившийся дочерна обрывок моржовой кожи, сильные руки земляков пришли ему на помощь, и общими усилиями мешок был извлечен наружу. Они снова принялись ощупывать мешок, и снова оттуда послышался столь приятный для их ушей звон. Могучие руки разрывали, раздирали мешок в клочья, ножи кромсали его, и, наконец, бондам удалось запустить туда руки: мешок раскрылся. Раздался звон голландских гульденов, этих увесистых золотых монет.

И вдруг все в ужасе отпрянули назад. Улав медленно склонился над мешком и схватился за голову. В мешке, под золотом, весь почерневший и скрюченный, лежал младший ребенок Ульфхильд. С выражением смертельного ужаса в глазах Улав и его товарищи смотрели на свои руки. Потом они медленно, шаг за шагом, начали отступать, а в ушах их словно всё еще звенел голос Ульфхильд:

Жестоки деяния мужей,

Но еще более жестока месть

За детей Ульфхильд.

И внезапно люди пустились бежать. Сундук со сверкающими на солнце драгоценными уборами остался лежать на земле. Никто не смотрел на него. Все бежали без оглядки. Бежали, словно пытаясь спастись бегством от своей собственной роковой судьбы.

Кровавое озеро

(Перевод Ф. Золотаревской)

Майским вечером мы сидели в лесной хижине. Весь день стояла невыносимая жара. Это был один из тех по-летнему жарких дней, которые бывают иногда весной в Вестланне. Хижина находилась в долине, окруженной лесистыми горными склонами. Горы, поросшие сосной, почти отвесно поднимались над водами глубокого, тихого озера. Мы пытались ловить рыбу, чтобы состряпать себе хоть какой-нибудь ужин, но потерпели неудачу. Усталые, вспотевшие, мы сидели и тосковали у пустого холодного очага. В сосняке бушевала жара. Долина была напоена крепким запахом смолы и тем особым ароматом, который источает сосна в весенние месяцы. Озеро лежало гладкое, темное, неподвижное. Лес постепенно замирал в молчании.

Тор^[28], как видно, уже запряг коней в свою колесницу, потому что вдали загрохотал гром. Над горными склонами в небе появились тяжелые темные тучи. От лучей заходящего солнца края их казались кроваво-красными, и потому дождевые капли, время от времени падавшие в озеро, напоминали капельки крови. Вдали замерцала молния. Это было жуткое зрелище.

В то же мгновение где-то жалобно и печально закричала гагара, и Тор совсем близко ударил своим молотом. Мы стояли у окна и думали о том, что не всегда, оказывается, приятно слышать крик птицы и раскаты грома. Случается, что лесные страхи охватывают даже бывалых жителей леса. Мы же — всего только люди, попирающие городской асфальт. Ей-богу!

Вдруг красный дождь заморосил в темное озеро, и оно с жадностью поглотило кровавые струи.

— Кажется, будто раненый великан склоняется над озером, — вздрогнув, сказал Ульрик.

Вот уж, действительно, поэтическая натура у этого Ульрика!

— Верно сказано, — произнес старик Уле, который только что вошел в хижину. Он стоял в дверях, опираясь на палку, весь скрюченный от ревматизма.

— Слышите, как гагары кричат? Стало быть, славная гроза будет нынче ночью. А где дождик, там и рыба, — добавил он успокоительно. — Старики сказывают, что в такие ночи гагары уж больно страшно кричат, а озеро становится красным, как будто оно полным-полно крови. Оттого-то и прозвали его Кровавым. Много недобрых дел повидало оно на своем веку, ежели старики правду говорят.

Спустя немного времени мы уже сидели с чашками кофе в руках. Поэт Ульрик не выдержал и снова вернулся к прерванному разговору:

— Ты, Уле, наверное, знаешь, какую-нибудь страшную историю о Кровавом озере? Ведь здешний люд верит, небось, всяким небылицам?

— Ну, как сказать, — отвечал Уле. — Когда я был мальчонкой, люди часто рассказывали всякие байки про нечистую силу. Да только ведь всё это было просто так, для препровождения времени. А ежели бы они всему этому верили, то уж не осмелились бы жить в этих местах. Бывало, выдумает какой-нибудь плут сказку, тут же, на месте, расскажет ее, а после божится, что всё это чистая правда.

Вдруг гагара пронзительно закричала над самой кровлей нашей хижины. Ульрик вздрогнул.

— Черт возьми! — сказал он. — Ведь вот же не боюсь ни леса, ни темноты, а всякие звуки пугают меня до беспамятства. Если ты, Эйнар, когда-нибудь захочешь меня извести, подкрадись ночью к моему окну и застони, вот как эта птица. Я прямо-таки через стекло выскочу от страха!

Мы посмеялись. Все мы так пугали друг друга в детстве. Но Уле оставался серьезен. Он сидел задумчиво покачивая головой.

— Гм, гм, а ведь Ульрик верно говорит, — сказал он. — Вспоминается мне одна история. Ее рассказывал мой дед вот таким же ненастным вечером. Птицы страшно кричали у воды, а с неба ливмя лил кровавый дождь. Жарко было, — ну просто беда! Тор грохотал так, что мы чуть не оглохли, а молния слепила глаза. Да, тогда-то нам уж было не до песен! История эта приключилась перед тысяча восемьсот четырнадцатым годом, в черную годину, когда повсюду был голод. В те времена даже богатые лесовладельцы рады были без памяти, когда на столе у них появлялся кусок ржавой селедки да миска жидкой каши. На другом берегу, там, где в озеро впадает водопад, жил в ту пору один лавочник. Хижина его стояла у самой воды. Поговаривали, что лавочник этот знается с нечистой силой; оттого-то он и умеет так ловко играть на скрипке. А другие говорили, будто в учителях у него состоит какой-то человек с лошадиным копытом на одной ноге. И песни-то лавочник играл самые что ни на есть страшные. Иной музыки от него никто никогда и не слыхивал. А ежели кому доводилось хоть раз послушать его музыку, то этот человек скорее согласился бы жизни решиться, чем услыхать ее опять. Вот так-то…

А всё-таки люди ходили в хижину лавочника. И, воротившись домой, непременно приносили с собою либо крупы кулечек, либо мешок берестяной муки, либо еще что-нибудь из съестного. И неведомо было — где лавочник всё это раздобывает. Но уж зато те, кто уходил от него с полным коробом, всегда оставляли в его хижине либо последнюю одежонку, либо остатки родового серебра.

Люди сказывали, что сперва он играл для них на скрипке. И стоило им только услышать первые звуки, как дело их было конченное: уж потом лавочник мог творить с ними всё, что ему вздумается. Вот так-то он, кровопийца, многих разорял дотла, а сам всё богател да богател. А музыка его день ото дня становилась всё страшнее. И мало-помалу те, кому довелось ее несколько раз слушать, лишались не только всего добра, но и разума. Им никак не позабыть было его дьявольской музыки. Из-за этого ирода многие окончили свои дни в водопаде.

Да… а в те времена жил тут один молодой парень. Он женился на девушке, у которой только и было приданого, что ее горячая любовь. Сейчас многие так женятся. Да оно и правильно… Пришло время, и жена подарила ему сына. Мальчик уродился, что ясное солнышко. Но в доме у них не было ни еды, ни денег. Жена что ни день слабела, слабел и мальчонка, потому что у матери, понятное дело, пропало молоко.