Без маски

Первые дни после возвращения он лишь бродил по городу и осматривался. Он только старательно избегал той, знакомой улицы, хотя, сам не зная почему, часто неожиданно оказывался поблизости от нее. Словно ноги сами несли его в ту сторону. Там жила она. Халланн знал, что она стоит у окна и высматривает его. Нет, он не должен приближаться к этой улице. И всё-таки он часто оказывался поблизости. Если бы его спросили, зачем, — он и сам не смог бы объяснить.

Сокрушительный удар первых дней, удар по человеку, выброшенному из общества и занесенному в черный список, человеку, не повинному ни в чем и ни перед кем, сделал его чрезвычайно недоверчивым. Он не доверял даже любви, считая, что ее диктует сострадание…

Большую часть времени он бродил по разным учреждениям. Эти хождения были для него сущим адом. Правда, ему удалось получить квартирные деньги и немного топлива за счет муниципалитета. Он подал прошение о костюме и паре ботинок. Выхлопотал пособие по безработице. Но люди за деревянными барьерами не очень-то вглядывались в лица просителей, — они лишь подсчитывали и прикидывали. Машина благотворительности вертелась бесстрастно. Халланн чувствовал, что вот-вот захлебнется в море анкет и всяческих бумаг.

И почему это барьеры и перегородки делают людей такими чуждыми друг другу? К чему вообще эти барьеры? Отчего бы не предложить посетителю присесть? Вот как бывало, например, в кабинете главного врача санатория. Когда сидишь на стуле, всякая нервозность исчезает без следа. Люди, сидящие друг против друга, приветливо улыбаются. Люди, разделенные барьером, смотрят друг на друга оценивающим взглядом.

Сразу же после возвращения Сигурд Халланн начал блуждать в поисках работы. Незанятые должности попадались, но ему-то не удавалось их получить. Обращаться на фабрику, где он работал до болезни, было бесполезно. Для конторского дела у него не хватало образования. А легкая физическая работа обычно доставалась тем, у кого были знакомства и связи. Места сторожей, вахтеров и швейцаров захватила целая армия стариков и пенсионеров. Халланн знал: это было им необходимо для того, чтобы кое-как свести концы с концами. В конце концов ему удалось стать разносчиком газет. Но он не смог выдержать на этой работе больше месяца. К тому же из-за заработка его сразу лишили пособия, так что он всё равно не в состоянии был выбраться из нужды. Всюду, куда бы он ни обращался, на пути его словно бы возникало проволочное заграждение. Казалось, железные колючки вот-вот вопьются в его тело. По ночам он просыпался от кошмаров, его мучил страх перед наступающим днем. Сигурду чудилось, что вокруг него в воздухе носятся вороха бумаг: анкет, заявлений, справок, а сам он сидит в клетке из железной проволоки и не должен двигаться с места, если не хочет, чтобы колючки разодрали его в клочья. И ему представлялась сестра, стоящая за колючей проволокой, с протянутыми вперед руками, в деревянных башмаках и полосатой арестантской одежде. А часовой, высунувшись из сторожевой башни, лениво сплевывает вниз…

Он снова решил попытать счастья в конторах по найму. Ему давали для заполнения анкету. Множество анкет. За равнодушными барьерами его встречали холодные глаза. Однажды он набрался храбрости и рассказал человеку за перегородкой, чем он был болен и какую работу ему можно теперь выполнять. Служащие прекратили свои занятия и стали внимательно прислушиваться. Когда он кончил свой рассказ, многие покинули комнату. Они пошли мыть руки. С тех пор Сигурд никогда больше сюда не приходил. В другой конторе служащий раздраженно сказал ему:

— Мы уже давали вам работу. Чего же вам еще?

Халланн стал обходить и эту контору.

Многие из этих учреждений сделались теперь для него запретными в его одиноких блужданиях по городу. Он чувствовал, что люди за деревянными барьерами с каждым днем становились всё суровее и безжалостнее. Они, словно колючее проволочное заграждение, вставали перед Халланном, не давая ему вырваться из замкнутого круга, не позволяя вернуться в их общество, вернуться к жизни. И он снова, будто в туманной дымке, видел сестру. Она шла вдоль колючей проволоки, протягивая вперед руки.

Халланн начал выходить на прогулки по ночам, когда все добропорядочные люди спали. В эти часы он чувствовал себя до некоторой степени свободным…

Когда на улице льет дождь, люди сидят в своих домах, уткнувшись в газету или книгу, и проклинают этот город, эту сырую дыру, в которой приходится жить. В кухне что-то булькает на плите. «Ну, конечно, сегодня опять на обед рыба! — Человек ворчит и злится. — Нет, жить стало совершенно невозможно! В кино идут мерзкие фильмы, в театре дрянные пьесы. Современные книги читать невозможно, в живописи ни черта не понять, новомодная музыка смахивает на кошачьи концерты… А тут еще Хансен получил место поверенного, на которое рассчитывал я. Тьфу, проклятая жизнь!»

Но недовольство, злоба, раздражение придают существованию хоть какой-то смысл.

Ничего этого не было у Халланна. Для него жизнь остановилась. Он больше не жил, а лишь по инерции существовал. Теперь он не ощущал в этом никакой трагедии. Он уже давно не испытывал ни горечи, ни боли. В душе всё было иссушено и выжжено дотла; всё заглохло, как руины, поросшие густым лесом.

Для своих ночных прогулок он выбирал самые пустынные улицы. Иногда ему приходилось наблюдать тайную жизнь трущоб. Преступления, проституция, одинокие обездоленные люди, не имеющие приюта на ночь. Случалось, что какой-нибудь полицейский, совершая обход, останавливался и глядел ему вслед: «Зачем этот молодчик шатается ночью по улицам?».

Халланн удалялся, чувствуя на своей спине настороженный, подозрительный взгляд.

Больше всего его притягивал к себе безлюдный город. Поэтому Халланн часто выходил из дому, когда на ночных улицах бушевала непогода. Ему нравилось с трудом продвигаться вперед, сквозь ливень и ветер. Создавалась иллюзия борьбы. Именно борьба привлекала его. В нем жило еще что-то от одного из естественных призваний человека — борьбы со стихией. Это было последнее, что связывало его с жизнью. И это же отнимало у него последние силы…

Однажды фру Енсен сделала робкую попытку выяснить причину его таинственных ночных прогулок. Больше она никогда ее не повторяла. Ужас, появившийся в глазах Сигурда, долго еще мучил потом пожилую женщину. А время шло…

И вот уже минуло две недели, как его вовсе не было ни видно, ни слышно. Фру Енсен представила себе, как он целыми днями сидит у себя в комнате, а в глазах его — всё тот же ужас. Тут она набралась храбрости и вышла из дому, чтобы с кем-нибудь посоветоваться…

Спустя два месяца девушка, продавщица булочной, сказала ей:

— Да, быстро сгорел Сигурд Халланн. Страшная штука этот туберкулез.

Фру Енсен глубоко вздохнула. Она всё еще тяжко терзалась угрызениями совести, хотя и знала, что всё равно ничем не могла бы помочь. Она задержалась перед прилавком, по-старушечьи топчась на месте и сжимая в руках булку. Продавщица с изумлением увидела, что фру Енсен вся дрожит.

— Нет, — сурово и горько произнесла наконец старушка, — страшен не туберкулез, страшны люди, эти бездушные автоматы. И все мы таковы.

Она быстро вышла из булочной.

— Автоматы? — испуганно прошептала продавщица.

Это было мудреное, иностранное слово. И неудивительно, что фру Енсен пришлось долго думать, прежде чем она вспомнила его.

Исторические рассказы и легенды

Выкуп головы

(Перевод Ф. Золотаревской)

В безветренной бухте тихо покачивались на канатах легкие боевые ладьи. На берегу пылало множество костров. На носу каждой ладьи видны были неподвижные фигуры дозорных, не спускавших пристального взгляда с темнеющих вод фьорда. Шлемы их четко вырисовывались в сумерках. Это были люди короля Эйрика Кровавая Секира^[23]. Все — отчаянные головорезы, жестокие, как их господин.