Факел (книга рассказов)

Кто же это, интересно знать, и успокоит сына, если не родная мать. И как внезапно он зарыдал, так внезапно и прервал рыдания.

Вот ты скажи, мама, почему меня никто не любит? То есть как никто, а я, а Надя (дочь Всеволода Васильевича и внучка Марии Викторовны, соответственно). Это другое. А только меня не любят женщины. Да как же не любят, хотела сказать, вон сколько женщин было у тебя, кто-нибудь из них любил ведь, но промолчала — сын хочет, чтобы его любили непременно те, кого он любит, и не просто любили, а всегда и даже вечно. А это вряд ли возможно.

И он рывком сел на кровать и встряхнул головой — все. Это все. Кончено. И в этом — кончено — было разом: кончены рыдания, кончена любовь и даже что-то такое кончена жизнь.

А дальше жизнь пошла так. Всеволоду Васильевичу вдруг стало скучно жить. Это даже не понять: жил себе человек и жил, ровненько, а иногда даже весело, и вдруг ему все стало скучно. Читать скучно, музыку слушать скучно, но главное — скучно стало работать. То есть что получается? Получается, человека бросила женщина, и от него разом отлетел вроде того что смысл жизни. Бросил бегать, бросил в пруд нырять в любое время года, а так — жизнь скучно протекает сквозь него. Но главная, значит, беда — скучно стало работать. Да, а человеку только чуть за полтинник, и до пенсии о-хо-хо, а кормиться чем-то надо.

И тогда Всеволод Васильевич нашел общеизвестный выход: он каждый день покупал бутылочку. Клюкнет малость — прорежется интерес к работе. Да, а он был ночной птичкой, то есть работал вечером и ночью. Ну вот поигрывает на машинах и помаленьку клюкает по небольшой такой рюмашечке. Бутылочку за вечер и приделает. То есть каждый вечер и непременно всю бутылочку. Порядок соблюдал — посуда ведь любит пустоту.

Да, и помаленьку мертвенькая пустыня начала расцветать. Нет, не кустики появились, не цветочки и оазисы, но исключительно тоска по утрам. Утром проснется, вспомнит, что его бросила подруга, что до вечера, до первой то есть рюмашки, ой как далеко, и сразу в сердце вступает тоска, и от нее постоянно ноет сердце. О, только до вечера, разумеется.

Хотя по виду Всеволода Васильевича в то время никак нельзя было сказать, что человека что-то постоянно гложет, как-то: тоска. Все наоборот: Всеволод Васильевич резко раздобрел. Нет, не в смысле добреньким стал, а в смысле хорошо нагулял вес. Так это щечки появились, и затылок гривкой, и даже небольшой животик.

А ему это как бы без разницы было. Он вроде и не стремился далее свою жизнь продолжать. Понимал, небось, что истребляет себя белой влагой, но не сопротивлялся. Видать, не прочь был вовсе исчезнуть. Ну да, если тоска и если только бутылочка дело поправляет.

А природа, она ведь что, она всегда тебе навстречу пойдет. Ты не шибко стремишься пожить на этом свете, и она тебе непременно шепнет — а ты и не живи. Тем более сердце у человека одно, и если оно постоянно ноет и ноет от тоски, то непременно однажды подведет тебя.

Короче, однажды сильная боль среди постоянного нытья, и Всеволод Васильевич оказался в больнице. Инфаркт. Но выкрутился. Два месяца в больнице полежал, потом его отправили в санаторий. И вернулся домой Всеволод Васильевич совсем другим человеком. Нет, то есть толстяком, это да, медлительным, тоже да, но именно другим человеком.

Да, он себе толстую палку завел. И вот любимым его занятием стало выйти из дому в любую погоду, пойти в парк, сесть на лавочку на берегу пруда, положить руки на набалдашник палки, упереться подбородком на руки и часами смотреть на воду, и на деревья, и на старинный дворец на том берегу пруда.

Нет, вы посмотрите, какая в этом году прозрачная и тихая осень, вы посмотрите, как отражается в воде строй деревьев и как нависает над желтизной башня дворца, заметьте, она ведь вовсе волшебно зависает в воздухе, да это не помню уж какое по счету, но определенно чудо света. А я вам так скажу, я согласен, пусть у меня отнимутся руки-ноги, пусть меня вывозят в парк в коляске, но только чтоб у меня остались глаза, и я согласен всю оставшуюся жизнь смотреть на вот это как раз чудо: башню дворца, и желтые клены, и осеннее, но голубое небо. Нет, вы вдохните этот воздух, нет, но вы глубоко вдохните этот воздух, он ведь пьянит, не так ли, прав, прав Шаляпин, о, если б навеки так было, да, как это верно, если б навеки так было.

Вторая попытка

Ангелина Васильевна колотилась всю жизнь, что рыбка об лед. Крутилась, что белка в колесе. И пахала, что папакарла. Это неважно, как кто — белка, рыбка или папакарла. Важно, что именно крутилась и пахала, вот именно колотилась.

Да и как иначе, если медсестра с двумя детьми. Тут надо сказать, что вертелась и пахала она не только в наиновейшие времена, но и во все прежние. Потому что медики во все времена были нищебродами. А тем более одна и с двумя детьми.

Словом, с профессией Ангелины Васильевны все ясно. Теперь о ее жизни. Вот почему Ангелина Васильевна одна. Ну, почему двое детей, это понятно — была замужем. А почему одна? Когда деткам было шесть и восемь, муж испарился. Нет, он был, раз двое детей, но испарился. Токарь на двадцать четвертом заводе, но пил. Что характерно, токарь был хороший, но пил. Теперь уже не уточнить, он ли сбежал, Ангелина ли Васильевна его выперла, — много лет прошло, и все скрыто в толще времени. Она говорила, что именно выперла, но есть сомнение: уж больно Ангелина Васильевна была сердита на мужа.

До того сердита, что слышать о нем не хотела и детям запретила встречаться с отцом. Ну, выполняли они ее приказ или нет, сказать трудно.

Да, а муж ее вскоре после того, как жена, будем считать так, выперла его, женился на другой, да на образованной — на завпочте, правда, чуть его старше, и уехал из Фонарева. И живет у второй жены вон уже сколько лет. Но что характерно, как второй раз женился, так сразу завязал. То есть, уверяют, ни граммулечки.

Вот, видать, Ангелину Васильевну всего более сердило — что он сразу завязал. То есть когда жил с ней и с родными детьми, то закладывал о-хо-хо, а как ушел к другой и образованной, к завпочте, то ни граммулечки.

Нет, от отцовского долга не отказывался и платил по закону, но, понятно, только до восемнадцати лет. Потом ку-ку — отцовский долг исполнил. Да, но для всех людей и после восемнадцати время бежит. А для этого как раз есть родная мама, чтоб колотиться и вертеться, как белка, как рыбка и даже как папакарла. Сперва по отдельности, а как пришли наиновейшие времена, то и как вместе взятые.

Да, и что характерно, детей ведь надо не только кормить и одевать, но и учить. Значит, так. Пока дети подрастали и учились, Ангелина Васильевна была медсестрой поликлиники. Ну, с утра и до вечера — это понятно. Вечерами же ходила по домам — а во все времена были люди, которые согласны платить за то, чтоб ты пришла в удобное для них время, да уколола небольно, да перед уколом ручки сполоснула.

Как только дети выучились, время стало подкатывать к пенсии, ну, понятно, считала, семь лет осталось, пять, ох и заживу, работа плюс пенсия, ой-е-ей. Но тут подошли наиновейшие времена, и цены засвистели, все понятно. И надо было что-то придумывать. А что ты, интересно знать, придумаешь, если тридцать лет отпахала медсестрой. Директором магазина станешь, ларек откроешь? Что придумаешь?

Ну, искала, где чуть больше платят, и, понятное дело, нашла. Отделение в больнице. Оттуда как раз молоденькие сестры разбегаться начали — все больше в торговлю. Работать сутками, но платят ночные. Причем Ангелина Васильевна устроилась на отделение, где ночные платят не половинные, а все сто процентов.

И если ты не начальник, то за просто так ничего не дают, и если уж ночные на все сто, то это, пожалуй, такое отделение, где ночью не очень-то разоспишься. Пожалуй, что так.

И в таком вот отделении Ангелина Васильевна дежурила по десять и даже двенадцать суток в месяц. И что-то еще прихватывала на дежурстве, а, говорила, за санитарку — за пустые слезки никто теперь работать не хочет. А в свободное время по-прежнему ходила по домам — уколы делала.