Факел (книга рассказов)

И Таисия Павловна поехала в эту больницу, и ее Андрей лежал в углу большой палаты, бледный, с почерневшим лицом, но, когда он увидел бывшую свою жену, лицо его вспыхнуло вот именно отчаянной радостью, он даже попытался приподняться, но мешала капельница.

Ну, какие-то, видать, суетливые разговоры, их разве вспомнишь подробно, тем более много лет спустя, — я знал, что ты придешь, так и решил для себя, если придешь, то я хоть как-то прощен и тогда уходить не так страшно, да лежи ты, простила я тебя, ты только не волнуйся, это для сердца неполезно. Видать, как-то вот так.

И она села рядом с его койкой, и она взяла в руки его свободную от капельницы руку, и они тихо разговаривали, сперва, пожалуй, на ощупь, вновь узнавая друг друга, а уж потом торопясь выговориться, законно опасаясь, что вскоре этот разговор прервется навсегда.

И все дни, что Андрей лежал в больнице, Таисия Павловна ездила к нему и выхаживала его.

Потом удивлялась, как быстро были вытеснены годы, что они жили порознь, вот он ушел на войну, и вот он сразу на больничной койке, и чтоб заполнить эти отлетевшие неизвестно куда сорок лет, Таисия Павловна рассказывала, как они жили без него: знаешь, Андрей, у нас очень хорошие дети, они тебя очень любили, и ты для них всегда был примером.

А ты второй-то раз выходила замуж? Что ты, я же очень тебя любила, я даже и представить не могла, что кто-то, помимо тебя, будет со мной рядом. Не поверишь, я даже позабыла, что ты ведь не очень-то любил меня и женился только потому, что я ожидала Виктора, ну да, в памяти остается только хорошее, вот я всю жизнь и вспоминала, что до войны мы жили исключительно дружно и согласно.

А ты-то, ты-то хорошо жил без нас? Да, Тася, врать не буду, я жил хорошо со своей семьей. Да, Тася, все было бы нормально в моей жизни, если б не грех предательства. Ты мне поверь, этот грех жил во мне всегда, но после инфаркта — это я уже говорил. Объяснить не могу, но мне важно было, чтоб ты и дети знали: теперь я ко всему готов, если что-то со мной случится, приедет сын и заберет меня. Я даже доктору наперед заплатил, чтоб он вызвал сына.

Да, радостно, значит, ездила в больницу, сидела с Андреем с утра до вечера, и, что самое странное, потом, много лет спустя, она признавалась, что эти дни и были самые счастливые в ее жизни. У нее как-то получалось, что всего более она любила не того, молодого, с горящими глазами, не послевоенного, какого она не знала вовсе, а бледного, с впалыми щеками и черными подглазьями, и именно этого она будет любить до конца своих дней.

Когда Таисия Павловна в очередной раз поехала к Андрею, ей сказали, что ночью он умер. Пошел в туалет и там рухнул. Сына уже вызвали. Говорим больным, говорим — нельзя вставать, но нет. Да, горе.

Осталось рассказать самую малость. Таисия Павловна скрывала от детей, что ездит в больницу: боялась, что они ее неправильно поймут, и она обидится. И была неправа. Когда Таисия Павловна сказала дочери, что вот вчера умер папа, та обиделась: я бы съездила к нему, я сказал бы, что прощаю его. Может, ему стало бы легче.

Сложнее с Виктором. В новейшие времена он удачно спрыгнул с исполкомовской работы, открыл строительный кооператив, который вскоре перерос в строительный комбинат. Дела у Виктора идут хорошо. И когда мать напоминает, что отца пора бы простить, вон сколько лет прошло, пора мириться, Виктор отвечает: не понимаю, о чем речь, нет у меня никакого отца, мой отец погиб в сорок пятом, защищая мир от гибели, и другого отца у меня не было.

А в самом деле, зачем богатенькому человеку кого-то прощать? Это пусть бедненькие друг друга прощают. А богатенькому человеку никого не надо прощать.

Компромисс

В одном очень большом городе, на широком проспекте, неподалеку от центра в автокатастрофе погиб мужчина. И это был, если судить по похоронам, замечательный, видать, человек. И друг этого человека был в таком горе, что пообещал, мы тебя, Федя (или Серега), похороним по самому высокому рангу.

И друг решил поставить гроб на том самом месте, где человек погиб, то есть посредине проспекта. И провожающих было столько, что они начисто перекрыли движение. И все больше молодые люди со стриженными затылками и накачанной, просто-таки железной мускулатурой.

Милиция это стерпела, что можно понять: прощаются быстро, пробка на полчаса, тем более молодежь любила погибшего и на уговоры все едино не поддалась бы — эта молодежь понимает только язык господина Калашникова, почетного гражданина города Ижевска.

Дальше так. Память — дело святое, и она непременно должна быть обозначена. И друг поставил на месте аварии памятник, временный, понятно, из дерева, но покрашенный под бронзу, — погибший сделал шаг вперед, а правую руку приложил ко лбу на манер козырька. Словно бы он космонавт какой. Словно бы интересуется, а что там, к примеру, за горизонтом. Со временем, конечно, поставим памятник постоянный, из настоящей бронзы. Да, но охрану из молодых крепких пареньков поставили уже сейчас.

Напомнить надо, середка проспекта и мешает движению, и не дай бог кто-нибудь заденет охрану или, что еще хуже, опрокинет деревяшку, и милиция начала уговаривать малость переместить памятник.

И друг согласился. Памятник поставили на тротуар, прямехонько против того места, где погиб Федя (или Серега). И вот теперь днем подле человека, заглядывающего за горизонт, ходят два милиционера, чтоб прохожие случайно не задели памятник, а ночью, когда милиция отдыхает или занята другими делами, в почетном карауле стоят молодые ребятки с железной мускулатурой и стриженными затылками.

Да, компромисс — единственная возможность дожить до сколько-нибудь зрелых лет.

Робин Гуд

Профессор С. заведовала кафедрой в мединституте, а также преподавала в университете и библиотечном институте. Все понимали, это не от жадности, а от необходимости занять работой свободное время: вся семья умерла в блокаде, единственный сын погиб на войне. Деньги она раздавала бедным преподавателям и нищим студентам — тому на башмаки, тому на штаны.

Да, но ее не интересовали не только деньги, но и собственная одежда. К примеру, зимой она ходила в том именно виде, в каком пережила самую голодную зиму: старая ушанка мужа, старый, местами грубо залатанный тулупчик, теплые штаны типа шаровар с пуговицами на щиколотках, мужские ботинки и галоши.

Однажды профессор С. разом получила зарплату в трех местах, а также деньги за книгу, вышедшую в университете, забила ими старый перехваченный бинтами портфельчик и поздно вечером поехала на дачу (муж ее был академиком, она почти академик — дача от довоенных времен). Сидит, значит, в полупустой электричке божий одуванчик и подремывает.

Ну да, как в песне, вдруг за поворотом гоп-стоп не вертухайся, входят именно удалые молодцы — скорехонько вынимайте денежки и ценности. Отбирают деньги, снимают кольца, выдирают серьги. Нет-нет, это не дальние угла, это электричка Ленинград — Зеленогорск, и это конец пятидесятых годов.

На нищую старуху — ноль внимания? Нет! Обратили внимание! Очень уж нищая! И главный из молодцев сказал, эх, бабушка, старушка, довели народ, а ведь мы с тобой в блокаде загибались. И дал ей сто рублей. С. деньги взяла. А тот-то говорит, мы бедных не обижаем, мы бедных защищаем, мы как тот английский мужик, ну, вот кино еще про него шло. Робин Гуд, помогла С. Точно! Да ты еще и грамотная старушка! На тебе еще сотню! И они убежали. Вскоре, в Комарове, вышла и С.

Она не разорвала и не выбросила награбленные деньги, а велела купить штаны самому бедному студенту, к примеру, рассказчику этой вот истории.

Тоже любовь

Вера Андреевна года полтора встречалась со своим другом Николаем. Так-то он хороший мужчина, говорила Вера, и заботливый, и нежадный, но у него один недостаток — очень ревнив.