Рука, что впервые держала мою

— Это не выход.

— Или продать Тео в рабство.

— Тоже не выход.

— Или продать одну из них.

— Нет, не хочу, — простонала Лекси. — Не могу.

Лоренс поднялся, подошел к картинам, оглядел их по порядку.

— Если для тебя это утешение, — сказал он, стоя перед портретом работы Люсьена Фрейда, — думаю, он бы тебе посоветовал то же. Ты и сама знаешь. Ни минуты не колебался бы. Вспомни, как он продал литографию Хепворт, чтобы взять тебя на работу.

Лекси молчала, но уже не закрывала лицо руками.

Лоренс двинулся дальше, мимо Минтона, Итель Кохун, [26] Бэкона, и остановился перед Поллоком, побарабанил по раме:

— Он принесет вам с Тео дворец, ни больше ни меньше. Для художника смерть — хитрый рекламный ход.

— Только не эту, — тихо сказала Лекси, стряхивая с платья крошки от торта.

Во взгляде Лоренса читался вопрос.

— Его любимая, — пояснила Лекси.

Из кухоньки вдруг донесся скорбный вопль Тео. Лекси поспешила к нему, вытащила его из-под груды кастрюль, противней, формочек для печенья. Тео в изнеможении приник к ее плечу, взял в рот большой палец, другую ручку запустил ей в волосы.

— За этюд Джакометти можно кое-что выручить. Он с подписью, — сказал Лоренс. — В последние годы они поднялись в цене. Хочешь, мы с Дэвидом продадим?

— Спасибо, — шепнула Лекси.

— Мы анонимно, никто никогда не узнает.

— Ладно. — Лекси отвернулась от стены. — Забирай хоть сейчас.

Лекси стала осматривать квартиры и выбрала третью по счету — нижнюю часть дома в Дартмут-парке. Две комнаты наверху, две внизу, между парадным и черным ходом — сквозной коридор. Позади дома садик, в нем — кривая яблоня, приносившая осенью сладкие желтые яблоки. На ветвях яблони Лекси повесила качели, и в первые недели после переезда Тео сидел на них, держась за деревянные перекладины, и изумленно смотрел, как Лекси босиком ходила вокруг яблони, пригибала ветви и собирала в подол яблоки. Лекси выбросила гнилые ковры, содрала ветхий сырой линолеум, вымыла полы и покрыла лаком. Побелила заднюю стену дома, вымыла до блеска окна газетами и уксусом, а Те о носился по саду с лейкой. Не верилось, что у нее свой клочок земли, свой дом из кирпича, стекла и бетона. Удивительный обмен: немного денег за такую жизнь. По вечерам, уложив Тео, Лекси блуждала из комнаты в комнату, обходила сад, не веря своей удаче.

И все же утраченный этюд Джакометти не давал ей покоя. Лекси вновь и вновь перевешивала картины, чтобы его отсутствие не бросалось в глаза. Выбора не было, твердила она себе, не было. И он бы разрешил, сам предложил бы при таких обстоятельствах. Но Лекси до сих пор терзалась раскаянием, сожалением и глубокой ночью снимала со стен картины и вешала по-новому.

Спасала ее, как всегда, работа. «Как нас меняет материнство», — напечатала она и задумалась. Взглянула на картины, почти не видя их, и, склонив набок голову, прислушалась, как там Тео. Ни звука. Тишина, напряженная тишина сна. Лекси вернулась к пишущей машинке.

Мы меняем облик, покупаем туфли без каблуков, стрижемся покороче. Носим в сумочках огрызки сухарей, машинки, лоскутки любимой ткани, пластмассовых кукол. Теряем стройность, сон, разум, виды на будущее. Сердца наши живут отдельной жизнью, вне наших тел, — дышат, едят, ползают и — вот чудеса! — уже ходят, уже разговаривают с нами. Мы усваиваем, что иногда нужно ходить со скоростью улитки, разглядывая каждую палку, каждый камень, каждую смятую жестянку под ногами. Собираясь куда-то, готовы попасть совсем в другое место. Учимся штопать, стряпать, ставить заплаты на коленки комбинезонов. Свыкаемся с любовью, что переполняет нас, душит, ослепляет, правит нами. Мы живем. Приглядываемся к себе: растяжки, седина в волосах, странно опухшие ноги. Привыкаем реже смотреть в зеркало. Одежду, за которой трудно ухаживать, прячем подальше в шкаф, а потом и вовсе выбрасываем. Заставляем себя не чертыхаться, а говорить «Боже мой!» и «Господи!». Бросаем курить, красим волосы, высматриваем своих в парках, бассейнах, библиотеках, кафе. Мы узнаем друг друга по коляскам, по бессонным взглядам, по бутылочкам в сумках. Теперь мы умеем сбивать температуру, лечить кашель, помним четыре основных симптома менингита, знаем, что качели иногда приходится качать два часа подряд. Мы покупаем формочки для печенья, пальчиковые краски, передники, пластмассовые судочки. Теперь нас возмущают опаздывающие автобусы, уличные драки, курение в ресторанах, секс после полуночи, расхлябанность, черствость, лень. Мы смотрим на встречных женщин помоложе — размалеванных, с сигаретами, в платьях в обтяжку, с модными сумочками, с блестящими ухоженными волосами — и отворачиваемся, опускаем взгляд, катим дальше коляски.

Феликс приезжал между командировками в Малайзию, Вьетнам, Северную Ирландию, Суэц. Оставался на полдня, на день, а иногда жил у них неделями. Лекси настояла, чтобы он не съезжал со своей квартиры. Отец из него вышел любящий, хоть и слегка отстраненный. Покачает Тео на коленях и берется за газету или лежит в саду на коврике, а Тео возится рядом. Как-то раз Лекси вышла в сад и застала такую картину: Феликс спит, весь в песке, а Тео с лопаткой трудится над спящим отцом, потихоньку зарывая его в песок.

Трудно сказать, что думал Тео о Феликсе, который появлялся в доме от случая к случаю, с дорогими, но не очень подходящими подарками (конструктор годовалому малышу, крикетная бита ребенку, еще не умевшему ходить). Тео называл его не «папа» («Дурацкое ведь слово?» — говорил Феликс), а просто «Феликс». Феликс называл его «старина», что неизменно раздражало Лекси.

Тед стоит в саду за домом, задумчиво созерцая цветник. «Цветник» — пожалуй, слово не совсем подходящее. Скорее, «сорнячник». Непроходимая чащоба сорной травы. Полное безобразие.

Тед со вздохом нагибается, тянет из земли особо хищное на вид растение с пышной верхушкой, но сорняк крепко сидит в земле, стебель ломается в руке у Теда. Тед, снова вздохнув, отшвыривает сорняк прочь.

Элина где-то в доме. Тед слышит за спиной, как она без конца что-то говорит Ионе по-фински. Иногда, по ее словам, она переходит на шведский, для разнообразия. Для Теда что шведский, что финский, все одно. Оба языка одинаково непонятны. По-фински он знает два слова — «спасибо» и «презерватив». Раньше Элина редко говорила при нем по-фински — разве что по телефону с родными или при встрече с кем-то из земляков. Зато теперь у нее что ни слово, то на финском.

Взяв садовые ножницы, Тед опускается на колени в траву. Ножницы раскрываются со звонким щелчком — вжик! — лезвие по лезвию. Как ни странно, внутри не заржавели. Тед подносит ножницы ближе к земле — и вжик! Сорняки никнут и валятся. Вжик, вжик! — и все вокруг усыпано травой.

Вчера он застал Элину у окна, что выходит на задний двор. Иону она держала на руках, лицом к выходу, и лишь по тому, как малыш обернулся, поняла, что Тед зашел в комнату.

— Что там интересного? — спросил Тед, обняв ее, и состроил рожицу Ионе, а тот изумленно уставился на него.

— Смотрю на студию, — не повернув головы, отозвалась Элина. — Стою и думаю о…

— О чем?

— Точь-в-точь замок Спящей красавицы.

Что это за сказка? — силился вспомнить Тед. Про хрустальный башмачок? Нет. Про королевну с длинной косой?

— Почему? — спросил он, чтобы потянуть время.

— А ты посмотри! — вспыхнула вдруг Элина. — Ее почти не видно из-за сорняков. Еще пара недель, и совсем зарастет. Когда у меня наконец будет время поработать, я просто-напросто не смогу туда попасть.

И вот Тед, стоя на четвереньках, спасает студию от нашествия сорняков. Он хочет сделать Элине сюрприз. Хочет видеть ее счастливой. Хочет, чтобы малыш не просыпался через каждые три часа. Мечтает если не о прежней жизни, то хоть о какой-то жизни — не как сейчас, проваливаться из одного дня в другой. Чтобы у Элины не было ни темных кругов под глазами, ни напряженного, горестного выражения лица, что появилось с недавних пор. Чтобы в доме больше не пахло какашками, чтобы стиральная машина не работала с утра до ночи, чтобы Элина не злилась, если он забывает вытащить из машины белье, развесить, сложить, купить подгузники, приготовить ужин, убрать со стола.