СтремгLОVЕ

– Что ж вы, гады, делаете? – тихо сказал Доктор кому-то из своих, потому что громко он говорить не мог, он чувствовал какую-то страшную слабость, которая внезапно началась и становилась все заметней. Но тут к нему подошел еще живой – в тот вечер – капитан и, глядя ему в лицо своими светлыми легкими глазами, сказал насмешливо:

– Ты чё, ты чё? Ты думал, это чеченки, что ли? С ума сошел? Это ж грузинки, вон, с Панкисского ущелья мы их получаем! Профессионалки с самого Тбилиси, наилучшие, с проспекта Руставели. Кто придирчивый, так там и мусульманки есть... Раньше-то мы боевых подруг подгоняли, медсестер контрактных, так ваши ребята недовольны были: экзотика получалась слабоватая. А теперь в самый раз, видишь, нарасхват идут, угодили, значит... Ребята заказали, чтоб девки визжали, типа сопротивлялись, вон они и орут... А наших девок жалко, тоже б могли заработать.

– Ты-то вон зарабатываешь, пока люди там под пулями бегают.

– Я-то? Ну, – беззлобно отвечал капитан.

– И с генералами небось делитесь – вон батальон, считай, сняли с Ханкалы...

– Сняли, так и хер ли? Справятся там без нас. А насчет делиться – конечно, делимся. Но не только ж с генералами. А с теми ребятами, кто на боевых, а им не платят ни хера. Мы с ними делимся, честно, как следовает. Не как вы там в тылу привыкли делиться... Я вас, тыловых, не люблю, признаться, но по-другому ж у кого денег заработать?

Доктор понимал, что Чечне не до него, не до его подружки, про которую он и сам не знал, до какой степени она нужна ему; может, он просто для очистки совести ее искал, пытался начать искать. Он подышал воздухом войны и близкой, сладкой, очень возможной смерти и так нашел себе оправдание и облегчил себе жизнь. Теперь по пьянке он вполне бы смог себя сравнить с персонажем «Орфея и Эвридики». Это все на обратном, в Москву, пути. Пейнтболисты летели веселые, у них все было в порядке. Все ведь кончилось хорошо. Быстро, но хорошо – это куда лучше, чем долго и плохо. Они рассматривали друг у друга уши, вырывали их из рук с тем же детским азартом, с каким на пути из Москвы разглядывали «Патек Филиппы» и «Ролексы». А теперь это были уши, хоть и дешевые, да вообще бесплатные, включенные в цену тура – уши были одно лучше другого. Смуглые, волосатые, а кому повезло, так и со шрамами. Самое роскошное было с золотой серьгой, а на ней еще арабская вязь. Оно досталось знаменитому московскому бандиту Ване Хабаровскому, у которого, вот забавно, почти такая же серьга была в собственном ухе.

– Мне бы еще одно, – наседал Ваня на Кавказца.

– В контракте одно записано. Да и на кой тебе второе?

– Ну как же, а Дусе своей я должен же что-то привезти? Я ей всегда с охоты везу гостинцы...

– Знаем мы вашу охоту, – вяло шутил Кавказец. – Хорошая у вас охота, что вы с нее уши привозите... – Он намекал на известный случай, когда Ваня, разрываясь между работой и открытием сезона, совместил приятное с полезным – организовал приглашение заказанного клиента на охоту, где тот и был успешно оприходован...

Ваня обиделся:

– Да что ж ты говоришь, душа моя? Да ты забыл, что ли, что я самый известный в Россiи авторитет? – Когда на Ваню накатывало, он бессовестно хвастал. Ему прощали; бандит – это профессия творческая, там трудно по-другому, без театральности.

Доктору досталось по жребию простое ухо. Обыкновенное. Он щупал его в кармане, как мальчишки трогают перочинные ножики, и отмечал чутким пальцем, что ухо по линии отреза слегка шершавое, видно, от тупого лезвия. Ухо, ухо – что же было с ним такое модное связано? Ах да, Мураками... Там у девушки были некие небывалые уши, которые она показывала только любимому человеку. Ну понятно, что там символизировало ухо, какую дамскую деталь оно собой замещало, – это все японец украл у нашего Гоголя, который так носился с носом, с идеей носа, который тоже абсолютно ясно, что собой, пардон, олицетворял, ха-ха.

Вот он поехал за любимой девушкой, живой и теплой, а везет холодное мертвое ухо постороннего мужчины. Хотя – странно думать про это – тот мертвец с одним ухом, от которого вот ему достался добытый чужими руками трофей, мог при жизни видеть ее, проходить мимо, желать ее или в нее стрелять... Никогда теперь не узнать этого. Он вез это одинокое тусклое ухо, которое могло ему одному напомнить о большой войне, о большой любви, – как везут с океанского берега серый камешек с пляжа, на котором было что-то счастливое, памятное, пронзительное.

Ухо, вот что еще забавно, напомнило Доктору институт. Там много было похожего! Девчонок больше забавлял мужской препарат; они в него вставляли спички, и он как бы стоял. Ну, смешно. А женский препарат был просто чудовищный; вытащенный из формалина и еще мокрый, с влажными кудрявыми, как положено, волосами, он пришивался к картонке и выдавался студентам. К счастью, эта... это... этот предмет – не знаешь, как его и назвать по-другому, – был уже не телесного, но сине-зеленого, тускло-серого цвета, наподобие, вспоминал Доктор, соленого груздя. Как далеко это было от телесного тепла, любовных настроений, веселых желаний, от молодой счастливой жизни! Хотя груздь, соленый или, к примеру, белый с изжелтью слюнявый аппетитный грибок; ледяная водочная бутылка... Досуг, чревоугодие, радость, приятная беседа и поиски женского общества; так можно и замкнуть круг.

Но! Ладно, если б пизда юной красавицы, погибшей от красивой любви, а то ж какой-то отвратной старой бляди, подохшей под забором. Доктор думал о том, что второй раз пройти через эти жуткие походы в анатомичку он просто не смог бы. Тогда были шутки, а теперь любовь и смерть, забаве нет места, до того это нестерпимо.

Он еще вспомнил про мощные строчки у кого-то из великих, он не мог вспомнить у кого – не Лесков ли то был? Там некий бурсак или дьяк предался греховной страсти. Афера эта была преступная, дьяк понимал, что не прав, что, по их понятиям, это чистый косяк, но поделать с собой ничего не мог. А после дама померла. Вроде на этом все должно было кончиться, но не тут-то было. Дьяк чем дальше, тем больше горевал. И чем дальше, тем глубже он осознавал свою неправоту. Однажды он, чтоб закрыть тему, пошел ночью на кладбище, разрыл ее могилку, открыл гроб... А там была просто уже жуть: тленные останки в этаком полужидком состоянии... Да полно, мог ли Лесков описывать такую мерзость? Это разве все еще сфера ответственности русской классики? «Поднялась бы у нее рука? – засомневался, вспомнив эти подробности, Доктор. – А поди знай». Но кто тогда? Иностранец? Не, не похоже, таки нет, что-то такое есть в этом русское, мертвая вода против живой, мертвецы оживают, встают и предаются греху с красавицами, Кощей там Бессмертный, баба с костяной – вот! – ногой... Царевна сожительствует с волком... Вий, как наполовину беспомощный генсек, который и ширинку не может расстегнуть без помощи дружеской руки... Ну, короче, попович этот – или кто он там был – макнул в этот дьявольский кисель некое лентие (ну, стало быть, это русский текст, неоткуда иностранцам знать такое словечко и переводчикам не по силам бы было его вставить), забрал его домой (!), высушил и после таскал везде с собой. И чуть его потянет налево, он тут же достает просохшее лентие и нюхает. Адский могильный кисель, конечно, уже высох, но шибало в нос очень серьезно. Смысл в это попович вкладывал такой, что-де вот что такое мирские страсти – тлен! То ли дело вечные ценности, которым по определению ничего не сделается.

Да... Любовь, приключения, жизнь – вот от этого всего в лучшем случае остаются одни только тусклые препараты... И то ненадолго. Неужели это правда? И что ж, теперь всегда так будет?

– Я ездил искать ее на войну, – мог бы рассказывать теперь он. Кому? Какой-нибудь подружке. Новой. Которая не давила б его своим маскулинным экспириенсом, не заставляла б злиться на себя, тихого и спокойного, равнодушного к приключениям, скучного, одинокого персонажа.

Он летел обратно тем же военным бортом, на котором везли двухсотого – капитана Сашу; его в Чкаловской собирались перегрузить на борт до Пскова. Доктор понимал – особенно позже, после, когда псковский ОМОН там полег, он это еще отчетливей понял, – что будет теперь всем врать, что это его война, что вот его друга убили у него на глазах, хотя война эта была ему совершенно чужая, и Зина была ему чужая, и что вообще он одинокий вялый зануда... Но он вполне был готов с этим жить. Жить ему вдруг сильно захотелось. У него было страшно праздничное настроение, когда самолетные колеса мягко стукнулись об аэродромный военный бетон. Как бы то ни было – и без капитана, и без Зины, а все равно он будет чувствовать счастье. Может, жизнь еще будет длинная, и он еще наживется ею счастливо. Что б ни было с другими. Доктор стыдился этих мыслей, откуда ему было знать, что так думают все вернувшиеся с войны. Пусть даже они на пару дней туда заглядывали.