СтремгLОVЕ

Про это сладко было думать, этот перепад между высоким и низким будоражил, давал какой-то мысленный зуд, от которого не хотелось отвлекаться. Ну как же, типа, так? В таком духе легко и безостановочно думалось в одиночестве, которое становилось приятным. Было даже некое подобие священного ужаса... Доктор вспомнил, как в старые, в давние, школьные годы он лечился, впервые поймав этот недуг, намотав на винт. Тогда это тоже было не просто так, не жук чихнул – но по нешуточной любви. Он тогда все готов был простить Таньке, и жертва не казалась ему чрезмерной. Напротив, было даже как-то приятно, что он может чем-то ради нее пожертвовать, предъявить доказательство чувств. Чем-то отплатить за счастливое кувыркание в койке. У Доктора, несмотря на молодость и нехватку экспириернса, было тогда весьма гениальное предвидение, что-де надо ловить момент, ведь эта счастливая способность испытывать упоение от банальных сисек и писек не вечна, она выдохнется и пропадет. Это, угадал он, очень редко будет удаваться, чтоб нашелся повод порадоваться жизни. Доктор с ностальгической улыбкой вспоминал свои слезы, которые он проливал тогда не от умиления, но от примитивной физической боли. Там так было. С утра в холодной серой поликлинике скучная медсестра вставляла в его нежный канал железную воронку из нержавейки – через такие после, в новое время, додумались заливать коньяк в карманные фляжки. Далее – Доктор с ужасом следил за ходом процедуры – медичка доставала из кривой изогнутой миски с творожистой мутноватой жидкостью обрывок бинта, скручивала его в жгут, который и загоняла маленьким, как бы игрушечным шомполком через эту вот воронку в интимную глубину мужского тела. А вечером Доктор извлекал, тянул, выдергивал этот жгут за кончик, торчащий из буквально конца. Вынимал медленно, по полсантиметра за короткий рывок. Исходя слезами: ему по-дилетантски казалось, даже в гестапо не могли придумать такой болезненной пытки. С тяжелым, с трудным и непростым чувством смотрел Доктор сквозь мужские слезы на этот окровавленный смятый кусочек бинта... Любовь, кровь – банально в целом. И надо терпеть – а что тут еще сделаешь?

Но в наши дни – Доктору приятно было про это думать – медицина сделала такие успехи, что и сама любовь, и все, что ей сопутствует, – все проходило по усеченной и почти всегда безболезненной программе. Ну уколы, а то так и вовсе таблетки, и никакой боли, никаких страданий, разве только легкое смущение.

Впрочем, легкое – это у него. Что творилось там с ней, как мучилась и изводила себя она – про это ему и подумать было страшно. Доктор заметил давно, что русские женщины больше всего боятся показаться блядями. Случалось ему видать даже профессионалок, нанятых открыто и откровенно за деньги, на вечер, не на всю ночь даже, которые, немного выпив, заводились и орали, что привыкли чувствовать себя королевами и потому не желают ублажать толстых карликов, пока с ними не поговорят уважительно или по крайней мере не закажут по телефону сашими. А уж девушки, которые себя позиционируют как порядочные – те так и вовсе могли жизнь отдать на ниве самоутверждения. В общем, Доктор страшно сочувствовал Зине и искренне желал ей выпутаться из этой тяжелой ситуации с минимальными потерями, если, конечно, она вообще была еще жива... Легкое злорадство, которое он испытывал, – оно было не в счет. Потому что невозможно было не ухмыляться теперь, вспоминая какие-то ее высокопарные фразы. Типа – тоже мне, типа – и она туда же, а? С триппером, неплохо, да? Это ж такое искушение, такой соблазн, что простому смертному, слабому и грешному человеку уж никак невозможно удержаться...

«А жива ли она?» – с внезапной болью и сочувствием спросил он себя однажды вот так среди медицинских волнений.

Она была жива. Тогда. Еще.

Все случилось позже.

Мы тоже снимся им

Собираясь в Чечню, он вспомнил последнюю поездку в военную страну.

Когда твоя подлодка [1]  наконец всплывает, поднимая волну, выныривает из соленой чужой воды, и люк отдраивается, и ты под веселую ливерпульскую музыку, которую кто-то очень уместно, удачно включил, выбираешься на палубу, а после по трапу и вовсе на твердую – впрочем, тоже чужую – землю, то это мало с чем сравнимое переживание. После всего, после подводной тоскливой тесноты вдыхаешь настоящий соленый свежий ветер, – это маленький, но ведь праздник же. Где-нибудь на берегу Баренцева моря в похожих случаях встречают хлебом-солью и жареным поросенком. Но то Баренцево! На Красном море о такой встрече с поросенком и мечтать было нечего.

Да все у них маленькое, недорогое, скромное, подводная лодка – и та... И берег, к какому она причалила, тоже. Отрезок его был короткий-короткий, кажется, по нему можно прогуливаться вечером туда-сюда, из конца в конец. Глянешь налево – одна граница, направо – другая. Насмотревшись так по сторонам, Доктор вышел на дорогу, согнал с обочины старый ржавый «мерс»-такси и на нем доехал до отеля.

Мимо которого, когда он уже расплачивался с таксистом под пальмами аллеи, шла молоденькая солдатка. В камуфляже, с сумкой, с длинным черным автоматом на ремне.

– Надо же, какая цыпочка, – сам себе сказал Доктор, отсчитывая тертые нечистые банкноты, бескорыстно радуясь горячему блеску глубоких черных глаз.

Но девчонка не просто так не прошла мимо, она на ходу повернула голову и живо ответила:

– Да вот только не для тебя!

«Ах, ну да, ведь здесь на четверть бывший наш народ», – вспомнил Доктор и, не дожидаясь сдачи, отвернулся от ненужной уже машины и спросил прохожую веселую солдатку:

– Почему ж не для меня, так вдруг? – Было правда интересно.

– Ты старый и толстый.

– Это не я старый, это просто ты молодая!

– Ну и что! – весело смеялась она.

– Время к обеду, пора бы нам перекусить! Тем более у тебя же организм растущий, молодой. Ну что, пошли куда-нибудь?

Он весело болтал с солдаткой, а думал печально про то, что он-то служил по-другому, иначе – на морозе, в глуши, в неволе, и никак не мог он тогда прогуливаться сам по себе по городу, по берегу теплого моря. Да и автомат в отличие от этой девчонки он нечасто брал в руки, а уж по городу с ним точно не прогуливался так запросто. И это к лучшему: а то б сбежал он тогда из части на Ленкину свадьбу. Вышла она, значит, тогда замуж и уехала в Италию... Уехала тихо, спокойно, безмятежно – потому что он на свадьбу не успел, он в роте напился и попал на губу, и все там на гражданке случилось без него. «С чего это я взял, что сбежал бы? Вот глупость! Ну конечно, неприятно было, досадно, ну, попьянствовал бы чуть, и ладно, пора было б и честь знать. Мало ли кругом женского полу!» – говорил себе Доктор. Но это был пустой разговор, он ведь знал, какой скучной и глупой казалась ему – долго-долго – вся прочая, кроме его той подружки, жизнь. Кроме Ленки и всех ее свежих теплых телесных подробностей. Он вспомнил про те подробности и сказал себе: «Как же это замечательно, что нам тогда в компот подливали бром! Иначе два года протерпеть невозможно. А что у них тут в армии дают, интересно? Ах да, ничего им давать не надо, они ездят в отпуска и держат их вместе – это ж не тюрьма все-таки, но армия...»

Девчонка ушла, так и не оставив ему телефона, чему он в глубине души, будучи человеком ленивым, даже обрадовался и, довольный, с разве только легчайшей лирической грустью зашел в бар, взял с жары кружку холодного местного «Маккаби» и, сев у окошка, в прохладе, вспомнил ту весну, когда он гулял перед проводами.

То был тоже юг – правда, не такой, как тут. Там была настоящая весна, какой не бывает ни здесь, ни на Русском Севере. Это происходит так. Незаметно девается куда-то скудный южный снег. Остается на его месте что? Рыхлые убогие комья, грязные, серые, они разваливаются в руке от своей старческой тяжести. Появляется внезапно упругий ветер, теплый-теплый. С ветром прилетает прошлогодний запах близкой полудикой степи. По ночам от этого ветра постукивают незапертые форточки, а днем от него делается жарко и беспокойно. И страшно оттого, что вдали, где-то там, проходит настоящая жизнь, с волей, красавицами, сверкающими чистыми городами. И та весна, как прежние, проходила даром, зря, без смысла. Он прогуливался с приятелями по городу, по широкой пустой улице, откуда виден был весь большой завод: темное железо, пыльные башни, пар и копоть, клубы коричневого и красного дыма, они поднимались вверх и плавно превращались в грязные облака, а после уплывали поверху в дальние страны. Однажды, проходив так бесцельно полдня, они зашли в стекляшку и взяли молдавского портвейна. Вино было сладкое, липкое, на стаканах оставались от пальцев мутные узоры. В стекляшке было сначала пусто. А потом вошли, и сели за соседний столик две подружки, и заказали мороженое, и им принесли две стальные вазочки с жирными белыми шариками. С девчонками надо было хоть для приличия знакомиться, они завели разговор, и оказалось, что из них одна была Ленка, длинная, тощая, как велосипед, блондинка, как он любил, – и дальше пошло-поехало... Все пошли в парк и раскачивались там на лодках-качелях так, что лодка валилась как будто с громадной волны вниз, в пропасть, и продирало до разлета невесомых платьев, до мужских последних пронзительных, окончательных тонких нервов, а после снова улетала вверх так, что было страшно – вдруг утлое это корыто отвяжется, оторвется и улетит. Но нет, лодка просто остановилась внизу, пришлось вылезать из нее на дощатую тертую пристань и идти дальше, в глубь парка, где шелестели и посверкивали от света далеких фонарей листья тополей, в кустах шуршали ящерки и мыши, а вверху ухали неизвестные птицы. Они ушли с тропинки в чащу, подальше от пьяных голосов, Ленка была смелая и веселая, она смеялась ему в лицо, когда он робел, и сама подносила его потную ладонь к своей коже, и он с ужасом понимал, что под онемевшими пальцами – поочередно – пупырышки, прогибы, выпуклости, тонкие завитки, ускользание, ее липкие губы, про которые она шепчет, что сейчас сотрет помаду, не то он весь вывозится, и сама эта помада, которая обманно пахнет пирожным и после оказывается удивительно несладкой, безвкусной, глупой... Было, конечно, стыдно возиться в кустах с девчонкой, только успев с ней познакомиться, но медлить и отступать было совершенно невозможно. И опять было такое же, как на качелях, быстрое, судорожное, острое, до костей, да сырого человечьего мяса, переживание; ему показалось, он знает теперь, после этого, как могут насмерть защекотать русалки.