Безымянное

На его возглас обернулись двое дальнобойщиков, сидящих за стойкой. Напротив них стояла Элла с сигаретой, беззастенчиво тараща глаза. Один из водителей что-то сказал, повернувшись к другому.

— Я задал простой вопрос, — повторил Тим. — Когда он вышел?

— Боюсь, он не вышел, — ответил Фриц.

Тим вспомнил, как сидел на диване с Беккой и смотрел телевизор, когда начался процесс по делу Хоббса. Почему-то он не мог тогда выйти из дома. Почему? Забыл. «Баффи» серия за серией, словно капающее по трубке лекарство, прогоняла чувство вины. Во время ремиссии он ходил навестить Хоббса в тюрьме. Тогда он заметил седые завитки на его руках. До тех пор он, оказывается, и не присматривался толком к этому пожилому человеку в тюремной оранжевой робе.

— Так что насчет того типа?

— Какого типа?

— Того самого. Которого я встретил на мосту. И в банях. Который напал на меня после бань. Как продвигаются поиски?

— Никак.

— Никак?

— Дело давно заморожено.

— Тогда на кой черт я заводил фонд? — воскликнул Тим. — Я ведь отдельным пунктом внес отчисления для вашей компании, чтобы поиски не прекращались.

— Дело не в деньгах, Тим. Деньги мы получали.

— Тогда в чем дело?

— Я перечислил все выплаты обратно.

Тим откинулся назад, садясь поудобнее в своем закутке, и наконец открыто посмотрел Фрицу в глаза.

— Какого черта?

— Мы не можем его найти, — сообщил Фриц, отодвигая неначатую чашку кофе. — Мы искали, Тим. Искали повсюду. Мы не можем его найти.

— То есть вы просто сдались.

— Это висяк, понимаешь? Прости. Это уже несколько лет висяк.

— Вы, такие профи, не можете найти одного-единственного человека? Он благополучно от вас прячется, пока Хоббс гниет в тюрьме?

— Хоббс умер, Тим. Покончил с собой.

— Неужели так сложно отыскать человека? — не верил Тим. — Меня ведь вы нашли.

Он ссутулился на дерматиновом сиденье. Теперь поле его зрения ограничивалось плохо подметенным кафельным полом и дохлыми мухами на подоконнике. Фриц смотрел на него в упор, облокотившись на стол, но ничего не говорил.

— Если для меня новостей нет, — продолжил Тим, — зачем ты тогда заглянул?

Фриц обернулся к окну, выходившему на неровную стоянку с выбоинами и потрескавшимся асфальтом. Тим все так же сверлил непримиримым взглядом кафельный пол.

— Она волнуется, — проговорил Фриц. — Просила тебя найти. И удостовериться, что с тобой все в порядке.

— Она? Кто она?

Фриц показал за окно.

— Что там? — не понял Тим. — На что смотреть? — Он возмущенно повернулся к Фрицу. — Ну, нет, это неприемлемо. Совершенно неприемлемо.

— Она твоя жена, — напомнил Фриц.

— Я на работе, черт дери! Я занят!

— Она всего лишь хотела убедиться, что у тебя все хорошо.

Прежде чем зайти в кафе, она переговорила с Фрицем. Тим сидел за своим столиком, не отрывая взгляда от окна.

Она подошла вплотную, протянула руку и коснулась его щеки. Он не шевельнулся, хоть и не просил ни о чем подобном. Он старался не думать о том, как выглядит в ее глазах. Заглянул в них на секунду и тут же отвел взгляд. Он не хотел читать написанные на ее лице чувства. Не хотел смотреть на знакомые черты, на их сочетание, суммирующееся в ее красоте. Не хотел знать, постарела она или нет, что на ней надето — что-то новое или известное ему из прежних времен. Он не хотел чувствовать запах ее духов. Этот едва уловимый, но узнаваемый аромат, эти светлые глаза, эти веснушки составляли ее неповторимую сущность и звали его обратно, к той жизни, которую он любил.

— Ты совершенно о себе не заботишься, — сказала она, окидывая взглядом стол и не находя ни одной тарелки. — Когда ты в последний раз ел? Ты такой худой… — Она пригладила волосы на его затылке. — Поговори со мной, пожалуйста. — Она склонялась к нему, словно они только что закончили обедать и собрались уходить, и она просто пользуется моментом, чтобы приласкать его, пока он забирает сдачу, а потом они сядут вместе в машину и поедут домой. — Тебе нужно вымыться. — Она осторожно вытащила какой-то мусор из его засаленных волос — веточку от задетого на ходу дерева. — Где же ты пропадаешь? — спросила она, качая головой. Глаза наполнились слезами. Она наконец опустила руку. — Я присяду, хорошо?

Джейн проскользнула на диван напротив мужа. На ней была светло-розовая крепдешиновая блузка с рукавами в три четверти. Цвет подчеркивал свежесть ее кожи, ту самую розовинку, позволявшую без труда выглядеть молодо в ее возрасте. «Гусиные лапки» на этом девичьем лице казались недоразумением, досадной ошибкой природы. Да и само ее присутствие здесь казалось недоразумением. На его фоне только сильнее било в глаза флуоресцентное убожество, ставшее фирменным знаком подобных сетевых забегаловок — свет с проходящей рядом трассы, общенациональные оттенки бессонницы и бесприютности, и невыносимый желтый дерматин, обтягивающий здешние жесткие диваны.

— Ты не собираешься со мной разговаривать? — спросила она.

Джейн протянула к нему обе руки. Он не хотел, чтобы она трогала его искалеченные кисти, не хотел ощущать ее прикосновение, но, как и в прошлый раз, не шевельнулся. Только упорно отводил взгляд. На такое безразличие способно лишь до предела огрубевшее, очерствевшее донельзя сердце. Протянув к нему руки и накрыв обеими ладонями его кисть, Джейн молчала сочувственно, словно соболезнуя знакомому в глубоком трауре, когда такие вот незначительные жесты помогают хоть как-то утешить.

Она посмотрела на его руку в своих.

— Бедные твои пальцы.

Он услышал дрожь в ее голосе и отнял руку. Сунул обе под стол, с глаз долой. Но фантомное ощущение ее ладоней осталось. Власть, которую взял над ним второй; власть, делающую голод волчьим, боль — неутолимой, а прикосновение женщины — пыткой воспоминаниями о любви, куда более мучительными, чем все страдания вместе взятые, невозможно было преодолеть. Чувства неистребимы. Он ненавидел ее за взбудораженную память. Для него не существовало терзания сильнее. Голод? Плевать, два дня без еды. Боль? В могиле пройдет. Но Джейн… Джейн — это особая статья. Он огородился колючей проволокой, блокпостами и стенами из пуленепробиваемого цемента, однако ее прикосновение проникало за все эти преграды, как конвой.

— Бекка скучает по тебе.

— Не говори о ней, пожалуйста, — попросил он.

Она помолчала.

— И я скучаю. В квартире без тебя пусто. Только скажи, что ты не скучаешь по ней. Не скучаешь по моим маффинам. Попробуй, найди здесь такие маффины. На пятьдесят миль окрест не найдешь. Не знаю, Тим, как мы сумеем, но мы сумеем. И когда по квартире поплывет запах свежеиспеченных маффинов, ты будешь там, дома. Мы ведь уже сумели один раз. Теперь получится еще лучше. Мы кое-чему научились. Скажи только, что не скучаешь.

От призрачного запаха свежей выпечки, всплывшего в памяти, рот наполнился слюной, и ему так отчаянно захотелось этих маффинов, что тело наконец полностью подчинило себе душу, заставляя признаться самому себе: он вовсе не в городе и не в офисе. Он в «Ваффл Хаусе» на безымянной ничейной территории между двумя загибающимися поселками.

— Скажи, что не скучаешь по нашим ваннам, по тому, как я терла тебе спину и мыла голову. Скажи, что это худшее лекарство, чем сидеть тут.

— У меня работа, — произнес он.

— Скажи, что это худшее лекарство. Скажи, что не скучаешь по тому, как я перебирала твои волосы. Давай я тебе напомню.

— Нет.

— Давай.

— Нет.

— Скажи, — продолжала она, плавно перебираясь, будто перетекая, на его сиденье и понижая голос до шепота, — что твой язык не скучает по моей киске. Скажи, что мир сохраняет для тебя какой-то смысл без этого, без твоих губ на моей киске, доводящих меня до оргазма.

Ее слова пронзили словно током, вызывая непрошеную эрекцию. Он отодвинулся к окну, подальше от Джейн.

— Скажи, что кто-то один обязательно должен страдать, не позволяя другому помочь. Скажи, что отпустил бы меня скитаться в одиночестве, голодную, немытую, забывшую данные друг другу обещания. Я знаю, тебе кажется, ты делаешь это ради меня. Ты возомнил, что освобождаешь меня, позволяя жить собственной жизнью. Но это не жизнь. Моя жизнь — это ты.