Суровая зима

Раймон Кено

СУРОВАЯ ЗИМА

_{(Перевод Жака Петивера)}

I 

Впереди шагала пара полицейских, за ними — китайцы.

Полюбоваться зрелищем выползли торгаши, из своих забитых всякой всячиной лавчонок: стоят — выкатили шары, распахнули хлебала. Мальчишки приветствовали шествие криками: «Косоглазые, косоглазые!»

Леамо тоже остановился поглазеть, правда, не испытывая особого любопытства к подобной экзотике.

За двумя фараонами следовали: во-первых парочка китайцев, наверняка из числа власть имущих в среде соотечественников; во-вторых, китаец с зонтиком; в-третьих, китаец, волочивший некий предмет, не менее желтый, чем он сам, представляющий из себя палку с насаженными на нее, причем вдоль, двумя эллипсоидами; в-четвертых, китаец, размахивающий национальным флагом со всеми причитающимися полосками; в-пятых, китаец, вооруженный подобной же тряпкой; в-шестых, китаец, барабанящий по какой-то железяке; в-седьмых, китаец-акробат, облаченный в желтое и с фальшивой бородой; в-восьмых, китаец (тоже в желтом), колотящий длинными деревяшками друг о друга; и наконец, в-десятых, чуть не сотня китайцев, некоторые из которых махали французскими флажками.

Толпа зевак, напротив, состояла из европейцев, по большей части местных жителей. Остальные были бельгийцы с некоторыми исключениями, самым примечательным из которых для Бернара Леамо явилась молодая высокая блондинка в военной форме, точнее в форме английского женского корпуса. Кроме Леамо и еще трех-четырех чудаков, разве что она не испытывала бешеного восторга от данного девертисмента в азиатском вкусе. Остальные же — ну умора! — видно вовсе помешались на желтом цвете.

Тем временем китаезы принялись разыгрывать пантомиму. Леамо присоединился к девушке, купившись на ее серьезный вид.

Прочие зеваки блаженно гоготали: вот, мол, идиоты (это о китайцах, разумеется).

— Зей лафф, — решился Леамо, — бикоз зей ар стюпид.

Девушка (так он предположил) улыбнулась. Леамо еще больше осмелел:

— Зей лафф, бикоз зей ду нотт лафф.

Китайцы, спев арию не хуже мартовских котов, отправились потешить следующий квартал. — Итт уаз вери иннтересин, — произнес Леамо. — Хао ду ю ду?

— Спасибо, очень хорошо, — ответила военная девица. — А вы?

— Ах, вы говорите по-французски?

— Еще бы. Послали бы меня сюда?

— Отлично чешете. Лучше чем я по-английски. А я ведь переводчик, правда уже бывший...

И продемонстрировал свою палочку (к которой, правда, прибегал скорее из пижонства). После чего выдал дополнительную информацию:

— После Шарлеруа.

Последнее замечание было оценено недолгим, но уважительным молчанием. Потом разговор сбился на другую тему:

— Моя мать француженка.

— Это замечательно.

Последнее слово он повторил еще раз, затем беседа иссякла.

— А вот и моя подруга. Мне пора.

— Увы, но мы ведь скоро увидимся, правда?

Затем Леамо возобновил свой путь, по окончании которого его ожидали порция редьки, кот и Амелия. И вот он уже грызет названный овощ и делится новостями с помянутой дамой:

— Неважнецкие.

Точнее было сказать: отвратительные. Но Амелии, даром, что она полтора десятка лет у него служит, не пристало знать сокровенные мысли властелина. Однако, когда Амелия водрузила на стол горячее блюдо, Леамо не сдержался и предсказал поражение румынам:

— Не доросли еще с немцами тягаться.

— С фрицами, — уточнила Амелия.

Кстати, Леамо, всегда пренебрегал осторожностью. Даже в парикмахерской рисковал насмехаться над тупоголовыми читателями «Матен» и тому подобных газетенок. Сам он читал немецкие коммюнике в «Женевской газете», потому знал как вправить мозги почитателям отечественных репортеров. После кофе Амелия бесцеремонно выставила его из комнаты, чтобы убрать со стола. Леамо ничего не осталось, как отправиться на одинокую прогулку. У него еще оставалось время перед службой, где он занимался серьезнейшим и даже секретным делом: часами корпел над сводками об отравленных транспортах и передвижениях английских войск.

Шел он медленно, как по причине сломанной некогда лапы, так и меланхолического настроения. Посасывал вересковый чубук и, разумеется, размышлял.

Например, о войне, о демократической, масонской, вконец ожидовившей Франции. О родных: отце, матери, жене. Отей кормил червей на деревенском кладбище, мать трагически погибла, жена тоже. С тех пор он один, как перст. Перебирая мысль за мыслью, он добрался до городской окраины и оказался возле Турневильской крепости. Затем посмотрел на часы, убедился, что пора возвращаться, так что трамвай оказался кстати, да еще полупустой.

На следующей остановке напротив него сели мальчик с девочкой. Ей было лет четырнадцать, может и чуть меньше, ему — шесть-семь. Леамо еще подумал, что девчонка вовсе неплохая добыча для развратника: волосы цвета резеды, кукольные глазки, чувственный рот. А грудь! А ножки! Она улыбнулась, Леамо покраснел. Тем временем мальчик заинтересовался солдатами на улице:

— Гляди, канадцы.

Ответный удар последовал мгновенно:

— Дурак, какие же канадцы? Шотландцы, в юбочках.

Некоторое время они переругивались. Затем мальчуган достал из кармана значок:

— Смотри, какой смешной.

— Вылитый лук-порей. Он невзаправдашний.

Чтобы прервать новую ссору, Леамо пришлось вмешаться:

— Это значок Уэльского гвардейского полка.

Дети умолкли, не выразив, однако, восторга от его осведомленности.

— Нам на следующей, — сообщила девочка.

Они встали. Уже на подножке девочка обернулась и вновь улыбнулась Леамо.

II 

Освещенная газовым рожком лавчонка мадам Дютертр слабо мерцала в глубине длинной, мрачной улицы Казимир-Перье. Только подойдя ближе становилось ясно, что это храм разума, культуры и просвещения. Тем не менее, редкие и в мирное время посетители, во время войны совсем исчезли. Местные богатеи предпочитали покупать книги у Гонфевилля, на Бернарден-Сен-Пьер, а то и в столице, прочие же удовлетворяли свои умственные потребности периодикой.

Вдова Дютертр жила одна. Шила, стирала, подметала, стряпала. И, конечно, читала. Все это в ожидании покупателя при деньгах. Впрочем, маловероятного. Леамо вырвался из сумерек Казимир-Перье и замер в мерцающем свете.

Тут же вопрос:

— Месье Леамо, вы заходили в «Гомон» на этой неделе?

Ответ она знала заранее, так как Леамо, охотно смотревший фильмы в «Курзале» и «Омни-Патэ», «Гомон» на дух не принимал.

— Еще чего.

— Так вот, стою я за билетом, а какой-то юный хулиган взял да и поджог мне шубку. Сигаретой, или как это по-ихнему? Цыгаркой, чинариком. Не так уж я смахиваю на барыню, чтобы срывать на мне злость за собственную нищету.

— Сейчас, — уточнил Леамо, — рабочие совсем не бедны, денег гребут ого-го!

— Если я отзываюсь о них нелицеприятно, — заверила мадам Дютертр, — то лишь потому, что люблю.

— И напрасно, — заметил Леамо.

— Раньше, — продолжала мадам Дютертр, — я участвовала в женском движении, организовывала народные университеты. Писала в журнал «Фронда».

Опять — двадцать пять. Но мадам еще не закончила:

— Люди вообще глупы. Взять буржуев. Потолок течет, а домовладельцу только и забота, что я не плачу квартплату.

Леамо промолчал. Он считал, что неплатеж — вопиющее безобразие, происки жидомасонов.

— А чем платить? Недавно один школьник хотел купить «Орлеанскую деву» с иллюстрациями. Так я не продала.

— Грязная книжонка, — сообщил Леамо.

Помолчали. Леамо показалось, что в задней комнате кто-то скребется. Может, месье Фредерик. Он решил перейти к новостям дня.

— Читали, Франц-Иосиф умер?

— Тьфу, — фыркнула мадам Дютертр. — Кровожадный старикашка.

— Вовсе нет, — возразил Леамо, — бедный старик, несчастный старый император. Понимаете, Император.