Новые крылья

В Варшаве солнце ослепительное! Или это я своим счастьем ослеплен?

М.А. удивляет меня и несколько смущает своей странной манерой говорить с Анниным животом. Это он у мамы перенял. Когда они так делают, начинают сюсюкать с ним и даже что-то ему разъяснять, мы с Анной встречаемся глазами и строим друг другу гримасы, не знаю точно, что они означают, но что-то вроде того, что с ума они все посходили, а мы нет.

17 сентября 1910 года (пятница)

Изумрудный Берлин пожелтел, покраснел, но мил мне нисколько не меньше. И как чудесно было снова сюда вернуться! Ни Анна ни Миша, не говоря уж о маме, в Берлине не были никогда. Я чувствую себя по меньшей мере заправским путешественником и чуть ли не Берлинцем. Гостиницу отыскали быстро, разместились прекрасно и недорого. Мама и Анна остались отмываться и отдыхать, а М. я потащил, почти сразу же, осматривать город. Гуляли, катались. После поезда голова как чужая. Хожу словно во сне. Целовались, уединившись, в Грюнвальдском лесу. Вроде бы всё, почти, как в лесу том, у нас на даче, но нет – все другое. Значительнее, торжественнее, лучше. И трава и деревья и наша любовь.

По возвращении думали застать наших в тревоге. Какое там! Обе спали без задних ног. Мама и Анна разместились в одной комнате, а мы с М. вдвоем в другой.

18 сентября 1910 года (суббота)

В зоосаде Анне стало дурно от запаха. Мы отвезли своих дам в гостиницу и сбежали от них гулять. Страшно напились пивом. Я – прямо до рвоты. Познакомились со здешними, как выражается М., тапетками. Удивительно, как он их везде находит. Они нас затащили к себе на квартиру. Выбрались оттуда уже под утро, без гроша. Хорошо, что я предусмотрительно оставил все деньги в гостинице, а с собой немного взял на расход.

19 сентября 1910 года (воскресенье)

Еле встал к полудню. М. еще спал. Ездил на вокзал на счет билетов. Приезжаю – М.А. нет в гостинице. Пообедали с мамой и Анной. Они уверяют, что М., поднявшись, сразу уехал разыскивать меня на вокзале. Я, подозревая, где его искать, вышел было на улицу – он мне навстречу! Действительно ездил за мной на вокзал. А я-то подумал!

Т.к. билетов я не достал – не смог договориться с кассиром без немецкого, завтра поедем вместе. У Анны с Мишей свои, особые отношения, кажется откровенные. Во всяком случае, они все время шепчутся по углам. Я рад, что они поладили. Немного только ревную. Впрочем, сам не знаю кого.

20 сентября 1910 года (понедельник)

Анна напросилась с нами. В вокзале М., вдруг, воскликнул: «Tiens!» – и, не говоря нам ни слова, ринулся куда-то в другой конец зала, чуть ли, не распихивая всех, кто был у него на пути. Мы оторопели, стоим, не знаем, что делать, бежать за ним или нет. А. говорит: «Может знакомого встретил?» Я, как ни всматривался, ни одного знакомого лица разглядеть не смог, а М.А. от нас уже загородила публика, сошедшая с поезда. Решили постоять на месте, подождать. Не было его довольно долго, мы уж забеспокоились. Мне и Анну одну оставлять не хотелось, и страшно не терпелось сбегать посмотреть, куда это Миша делся.

Они подошли совершенно не с той стороны, в которую мы смотрели. Михаил Александрович и пожилой господин с приятным кротким лицом в одежде католического священника. – «Прошу любить и жаловать, – торжественно провозгласил Демианов, – Каноник Мориетт!» Священник молча поклонился. Демианов назвал ему нас и объявил, на мой взгляд, чересчур небрежно, что о билетах они с отцом уже позаботились и теперь нужно только их оплатить. Удивления и недоумения нашего с Анной он нарочно не замечал.

– Ну, что же ты, Саша, пойдем!

Я, обескураженный, двинулся за ним. А когда, спохватившись, оглянулся на Анну, увидел, что каноник ведет ее усаживать, поддерживая под руку так бережно, будто она сама Дева Мария.

Естественно, я кинулся к М., требуя разъяснений. Кто это? Откуда? Как? Демианов сделал таинственное лицо:

В моей первой молодости со мной была одна история, когда-нибудь я расскажу тебе подробней. Так вот, я был знаком с одним священником, французом. Увидев отца Мориетта издалека, я обознался, подумав, что это тот мой знакомый. Мы разговорились, и оказалось, что он хорошо вышеозначенную персону знает. Ко всему прочему друг моей юности поведал мне тогда одну тайну, несколько слов, вроде пароля. Если сказать эти слова любому члену их ордена, даже самому высокопоставленному, он тут же примет тебя как друга.

– Миша, это правда?! – В ответ молчание и все то же таинственное лицо.

Ладно. Пусть интригует, раз ему так нравится. Не знаю, поверил ли я до конца всему, что М. мне сказал. Сочинить подобную историю ничего ему не стоит, это вполне в его духе. Но настоящего каноника-то все-таки он привел. Пока я шевелил мозгами, соображая, как отнестись к его рассказу, он объявил еще, что отец Мориетт француз, но служит в Италии, куда, как раз сейчас и возвращается. Что в Германии он был по делам ордена и прекрасно знает немецкий, он любезно взял на себя переговоры с кассиром, так что билеты для нас уже заказаны и их остается только выкупить. Что мы, собственно, и осуществили. Я решил много не размышлять, а принимать все как должное и ничему не удивляться. В конце концов, когда Демианов рядом – все становится немного неправдоподобным.

К нашему возвращению Анна и о. Мориетт, оба страшно довольные встрече с соотечественником, были уже лучшими друзьями. С вокзала отправились осматривать Пергамский музей. Мы с М.А. мчались по залам вперед, он был моим гидом. Анна с каноником под руку плелись тихонечко, даже не стараясь поспевать за нами. Поэтому нам иногда приходилось так же стремительно возвращаться назад. Так что мы все залы по несколько раз успели обежать.

21 сентября 1910 года (вторник)

Сидя уже в вагоне мы все, кроме мамы, которая не успела еще познакомиться с о. Мориеттом, волновались, почему его всё еще нет. Уже колокол прозвонил, и гудок раздался, у нас дыханье перехватило – неужели не придет? Анна так полюбила старика, да и мы с М. тоже. Слава богу, в последний момент он явился. С небольшим чемоданчиком, кроткий, улыбчивый, подчеркнуто вежливый и почтительный со всеми. Мама поначалу отнеслась к отцу Мориетту осторожно и приняла его сухо. Мне потихонечку сказала, что недолюбливает иноверцев и не доверяет им. К тому же русский принадлежит к числу тех немногих языков, которых о. Мориетт не знает. Но Анна стала добрым и терпеливым посредником между ним и мамой. Вскоре они с большой теплотой и симпатией стали друг на друга глядеть. А в центре их общей заботы, неусыпного внимания и всяческих хлопот, конечно Анна, вернее не столько сама Анна, сколько, то, что у нее в животе. Мы же с Мишей как-то сами по себе, но отнюдь не тяготимся таким положением.

22 сентября 1910 года (среда)

Мы с М.А. ведем себя гораздо смирнее. Присутствие ли священника нас усмиряет, или попривыкли уже друг к другу, страсти слегка улеглись. Но не окончательно. Мама с каноником перешли на свой особый, только им понятный язык. Когда никто не посредничает между ними, мама говорит ему по-русски, но почему-то не все слова и фразы целиком, а как-то странно их сокращает, иногда только мычит и очень выразительно показывает жестами, то, что дает понять или сами предметы, о которых идет речь. Каноник перенял ее манеру почти в точности, и все находят это забавным, включая их самих.

Вечером, когда старики уснули, Миша рассказывал нам с Анной свой новый роман и читал стихи. Чудесные! А, ложась спать, сказал мне: «И ты напиши что-нибудь».

– Да что ж я напишу?

– Что-нибудь. Хоть акростих, у тебя они великолепно получаются.

Я и написал. Акростих «что-нибудь».

Чего не миновать,

Тому и быть.

О чем нам горевать?

На что грешить?

История любви

Была проста.

Ушедших не зови –

Дверь заперта

Ь

23 сентября 1910 года (четверг)