Новые крылья

25 августа 1910 года (среда)

Перебирались на дачу. Мама с Анной с утра уехали на поезде одни, а я занимался вещами. Таня мне помогала. Пока укладывались, болтали довольно весело, но простились сухо. Я холодно сказал, чтобы она не волновалась, что я постараюсь всё уладить. Она холодно ответила: «Я надеюсь».

На даче чувствуется, что дело уже к осени – не то, что в городе. К вечеру прохладно и на деревьях очень много желтых и красных листьев.

Поздно вечером пили чай на террасе. У нас уже и без Италии настоящий медовый месяц. Все друг с другом ласковы, предупредительны и милы необычайно.

26 августа 1910 года (четверг)

У наших хозяев, как раз кстати, еще одна комната освободилась, так что, места нам теперь всем хватит. Мама с Анной, на которую я не перестаю удивляться, взялись варить варенье из яблок. А меня отправили за грибами. Ладят они прекрасно, мама называет жену Анечкой, всё время сбиваясь на Танечку.

Нам с Анной хорошо на даче. Вечером лежали обнявшись. Она сказала, что ей вовсе не хочется никуда уезжать. Я спросил, так ли она представляла себе свое русское житье? Она рассмеялась: «совсем нет». Ей виделось нечто вроде швейной мастерской из романа Чернышевского. В Италию, все же, придется ехать. Я не могу разочаровать Пэр-Сури.

27 августа 1910 года (пятница)

Утром ходил за грибами. Днем ничего не делал. К вечеру, когда жара спала, отправился пройтись. Признаться честно, не совсем без намерений. Не то что бы я очень хотел кого-то встретить, но, разумеется, не исключал такой возможности. Нарочно пошел в сторону станции. И опять-таки не могу сказать с уверенностью, нарочно чтобы встретить кого-то, или же напротив, нарочно чтобы никого не встречать. Я его издалека увидел и издалека уже понял, что человек незнакомый и беспокоиться не стал. А он, приближаясь ко мне, поздоровался и спрашивает:

– Где дача Панферовых?

Вот те на!

– Пойдемте, – говорю, – провожу.

Интересно, к Демианову он или к зятю? Вот будет сцена, если сейчас я явлюсь с его знакомым. Я так оторопел, что не подумал ни о чем расспрашивать. Шел молча, только про себя раздумывал. Но тут он сам заговорил:

– Вы в другую сторону шли. Я вас не затрудняю?

– Ничего. Я просто гулял.

Потом решился:

– Вы, – говорю, – к господину Демианову?

Он, как мне показалось, обрадовался:

– Да! Почему вы знаете?!

– Я не знаю, я только спросил.

– Вы знакомы?

– Да.

– Простите за любопытство, не по литературной ли части?

– В некотором роде. Но я больше не занимаюсь литературой. Я вас дальше не буду провожать, вон там их дача.

– Простите, не могли бы вы… мне, видите ли, лучше будет, удобней, если я с его знакомым приду. Так вот, не могли бы вы мне в этом содействовать. Я господину Демианову не был представлен, знакомые посоветовали ему стихи показать.

– И очень хорошо, покажите. Я-то вам на что?

– Да так, знаете, ловчее. А то является человек неизвестный, нежданно-негаданно, а вы все-таки коллеги. Простите, я не представился, Пронин, Игорь.

Я назвался и пожал ему руку.

– Вы не подумайте, что я примазываюсь. Но, если вас не затруднит, сделайте такое одолжение.

– Пойдемте. Только как бы мое присутствие вам все дело не испортило. Вас кто послал к Демианову?

– Сейчас, знаете, все на дачах собираются. На той неделе был у одних – художники, артисты. Вот там и посоветовали. И адрес дали.

– Я, видите ли, недавно из-за границы, и сам Михаила Александровича давно не видел, но слышал, что он, вроде бы, не бывает здесь, на даче.

– Ну, нет, так нет. Вы тоже стихи пишите?

– Я же сказал вам, что больше этим не занимаюсь. А вон и Михаил Александрович.

Как только я Мишу заметил, мой рот сам собой в улыбке растянулся. Иду и улыбаюсь. И не могу ничего с собой поделать. Попробовал насильно заставить себя перестать улыбаться – не вышло. А он, увидев меня, выразил удивление и растерянность, и руками развел, не с досадой – радостно. Так, приближаясь друг к другу, мы улыбались, улыбались, улыбались. И он сказал наше «Tiens! C’est vous?!», принялся расспрашивать, какими я тут судьбами, про Вольтера, а я всё стоял и улыбался ему как дурачок. Потом вмешался Пронин, стал представляться, объясняться и извиняться. М.А. им занялся. А мне шепнул только: «Позже поговорим», и руку пожал.

Сестра его мне страшно обрадовалась, усадила поить чаем с яблоками, расспрашивала про заграницу, в общем, встретила как родного. Весь вечер, пока Михаил Александрович не спровадил гостя, я провел, болтая с его сестрой и играя с детьми. Мне всё никак не удавалось найти хороший предлог, чтобы уйти к своим, которые, наверное, уже забеспокоились. Наконец, Пронин ушел. В кромешную темноту, но его никто не удерживал. И тут уж мы с М.А. уединились. Я чувствовал себя неловко, а он так искренне радовался мне, чем еще больше смущал. Обнял, поцеловал. На поцелуи я почти не ответил.

– Милый Саша. Отвык от меня? А я соскучился ужасно.

Он гладил меня по голове, по щекам, а я, не отвечая на его ласки, всё лихорадочно соображал, что же сказать. И тут вдруг ни с того ни с сего стал признаваться в краже дневника. Рассказал, как эта тетрадка почти священной для меня стала. Он бросился целовать мне руки и всё шептал: «милый, милый», и по щекам его текли слезы.

На ночь я не остался. Побоялся испытывать мамино больное сердце. И хорошо сделал, потому, что дома уже экспедицию на мои поиски снаряжали. Пришлось объясняться, где был и с кем. Упреков не было. Мама с Анной только странно переглянулись, и все мы молча разошлись спать.

28 августа 1910 года (суббота)

М.А. явился не свет ни заря. Я, проснувшись, вышел на террасу, а там мама его чаем поит. Сердце моё не остановилось, как ни странно, такую легкость я почувствовал и безразличие ко всему. Будь что будет! Тоже наскоро выпил чаю и увел М.А. гулять. А жена еще не вставала.

Выходя с М.А. в калитку, я приготовился ко всему. И упреков ожидал и иронии, по меньшей мере, удивления с его стороны. Но ничего такого не было. Оказывается, мама только жаловалась на сердце и пеняла ему, что он не заходил к ним с Таней все это время. Вдруг я сам – не знаю, что на меня нашло, – полез в бутылку, стал дуться и упрекать его в том, что я еще не уехал, а он уже был с другим. Бедный М.А. вздыхал и оправдывался, он не хотел ссориться. И мы не поссорились. Зашли в лесок, улеглись на полянке. Целовались долго и сладко. И мысль одна была во мне: «Боже мой! Что же я делаю!»

29 августа 1910 года (воскресенье)

Трудно объяснить М.А., что я не могу целые дни напролет проводить с ним вместе. Почему же просто не сказать, что женат теперь? Я не знаю, как сказать ему это. Как долго здесь на дачах, где все друг друга не просто видят, а насквозь, можно хранить такую тайну? Пока М.А. ни сном ни духом. Он весел, беззаботен и счастлив. И снова влюблен в меня. А я – как на горящих углях. И ведь кроме М.А. есть еще Анна, с ней тоже придется объясняться. Меня же почему-то больше беспокоит, что скажет, что сделает и что подумает он. Нет, она мне вовсе не безразлична. А, может быть, я в ней даже больше уверен. Хоть она и говорила, что не понимает наших с М. отношений и возможно никогда не поймет, я знаю, что она мой друг. Может быть, единственный.

30 августа 1910 года (понедельник)

Есть только одно средство всё разрешить – поскорее убраться в Италию. Но мама!

31 августа 1910 года (вторник)

Таня приехала. К моему сожалению ее намеренья не изменились. На меня, вроде бы, больше не дуется. Но теперь я на нее досадую. В самом деле, если здраво рассудить, девушке в ее возрасте ехать одной за границу – дурь и блажь. Анна моя согласна со мной, и раз уж сестра непременно хочет ехать, то зовет ее ехать вместе с нами. Таня, конечно же, упрямится, говорит, что ее уже ждут в Париже. На меня иногда так найдет, что хочется кричать с досады: «Тебе безразличны мама и я, но это и для тебя самой может плохо кончиться!» Но я не кричу, держусь. Анна дала Т. адрес своих родителей в Лионе, велела без стеснения обращаться, если что-то пойдет не так. Думаю, ни за что не обратится. Будет лелеять свою гордость. Она очень переменилась. От той девочки, с которой я рос, и следа не осталось.