Кузнечик сын кузнеца (рассказы) (СИ)

- Подожди, я читала про реставрацию, - сказала Валерия. – Кажется, на три месяца…

- Какая реставрация?! – усмехнулся Алексей. – Весь интернет пестрит, что какой-то миллиардер из Америки решил пополнить свою коллекцию памятником Маяковскому. Настоящего туда, а копию нам.

- Это им так не пройдёт! – Владимир Владимирович потряс кулаком. – Собирайтесь! Мы не можем сидеть, сложа руки.

- Куда?!

- Куда, куда… к памятнику Маяковскому. Площадь переименовали, памятник продали. Сволочи…

***

Двигаясь, как боевая единица. Забыв про головную боль, Владимир Владимирович своим ходом, упирая на правый шаг, отталкивал прочь встречных прохожих. Родственники, семеня следом, походу движения меняясь флангами, пытались усмирить разбушевавшегося деда, из многочисленных реплик выделяя главный аргумент, - действовать в рамках закона.

На триумфальной площади было многолюдно. Разогретая толпа, требуя перемен, ругала жуликоватую власть. Тем временем полицейское окружение постепенно сжималось. Используя рупор, Осип призывал митингующих не подаваться на провокации и стоять до победного конца. Вдруг кто-то, пытаясь выхватить рупор, толкнул его в грудь.

- Дай мне сказать! – Владимир Владимирович навалился всем телом.

- Ты?! Опять ты на моём пути! – чувство ненависти добавило Осипу силу. – Нет! Я здесь хозяин! Пусти…

- Товарищи! – кричал Владимир Владимирович. – Нельзя допустить, чтобы продали памятник Маяковскому. Устроим круглосуточное дежурство.

- Граждане митингующие разойдитесь! – над площадью прогремел командирский голос. - Иначе будет применена сила.

- Дать отпор наше право! – требовали голоса. – Бей фараонов!

- Стойте! – кричал Владимир Владимирович. – Мы же мирные люди…

В толпу ворвались полицейские, и как часто бывает, в таких случаях, стали хватать агитаторов. Началась паника. Самые отважные борцы пытались сопротивляться. Владимиру Владимировичу ткнули в лицо и скрутили руки.

- Что ж вы делаете?!

- Молчи старый осёл!

Из его носа потекла тёплая кровь.

КУКЛА

Очень высоко, если стоять рядом с поднятой головой, по скоростному шоссе мчатся автомобили, которые, естественно, невидны. Только рёв мотора выдаёт, какой автомобиль пробежал тяжёловесный или лёгкий.

Вечереет. Забирая остатки знойного дня, солнце клонится за горизонт, передавая эстафету сумеркам. Внизу с одной стороны уже темнота, с другой, где осталась цивилизация, пока ещё свет от красного диска, который плавно ускользает по дороге-насыпи. Последняя вспышка уходящего дня осталось незамеченной, будто фотограф-любитель случайно нажав на кнопку пуск, сделал никому ненужный снимок.

Митяй (так зовут его родители), юноша лет семнадцати, досмотрев до конца закат и дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, что есть мочи, припустился домой ужинать. Мать в вопросах распорядка дня (и не только) была строга, накрывая на стол в одно и то же время, а отец за любое опоздание мог всыпать по первое число. Получать нагоняй в первое воскресенье июля (выходной) Митяй, естественно, не желал, поэтому и сорвался домой, срубая палкой головы высунувшихся ромашек, с которых, протяжно жужжа, летели прочь обыкновенные шершни.

Митяй выбежал на дорогу, сделал вдох-выдох для успокоения дыхания и, стараясь не пылить, зашагал спокойно. Колючки репейника, оккупировавшие обочину, смотрели ему в след, словно просили: «нам этого мало, мы хотим всю дорогу, дай нам приколоться». От дороги, идущей в никуда, остался короткий, пыльный отрезок. Так же как и в жизни, сильный побеждает слабого. Вот и автомагистраль с её неприступной насыпью оказалась сильнее.

Деревенский дом, где жил Митяй, хотя и стоял на отшибе, был рядом с большой дорогой, а остальные дома его сейчас мало интересовали, потому что они давно пустовали. Правда, с другой стороны деревни, около болота, в доме с большой мансардой жил бобылём ещё один человек, увлекающейся звёздами. Но Митяй в настоящее время о нём не думал, сосание под ложечкой вытесняло все его мысли.

Войдя в сенцы, Митяй ощутил вкусный запах еды: так приятно пахнуть могла только жареная рыба. Но мать рыбу готовить не любила. Поэтому Митяй зашёл в дом немного растерянный, просмотрев, стоящую у плиты полнотелую брюнетку лет сорока пяти, и пропустив взгляд мимо, сидящего за столом отца, бородатого здоровяка.

- Кх-кх, - кашлянул отец.

Митяй повернулся к углу и неумело несколько раз перекрестился.

На столе стоял горшок с кашей, крупно порезанная зелень, огурцы и хлеб. К отцу подсела мать. Сел за стол и Митяй.

- Сегодня, как и заказывали. – Мать разглядывала сына. - Гречка с салом.

Митяй сидел со скрытным видом, потому что гречневую кашу, тем более с салом, не заказывал. Он любил рыбу жареную, варёную, любую.

Начали есть.

Возможно, отец был не в духе, поэтому ни с того ни с сего зыкнул:

- Руки вымыл?!

Митяй размышлял, от какого сказанного глагола ему достанется меньше. «Забыл» - два удара в лоб деревянной ложкой. «Не мыл» - ответ категоричный, поэтому один подзатыльник, но сильный. «Не твоего ума дело» (не глагол, но всё равно) – два удара в лоб и подзатыльник в строгой очерёдности.

- Вымыл! – твёрдо сказал Митяй.

- Хватит тебе, - заступилась мать. – Садись к столу.

- А-а-а, - уже думая о чём-то другом, протянул отец. – Молодца…

Глава семейства умело орудовал ложкой; подковырнёт кашу в горшке, а там ещё кусочек сала. А Митяй, как не старался за ним не поспевал, к тому же сало попадалось редко. Мать, как и все раздобревшие женщины, ела мало, как мышка.

- Отец, ты можешь не чавкать? – усмехнувшись, спросила мать.

- А-а-а, ага… - кивнул отец, превратившись из главы семейства в рядового обжору.

- Ага… - передразнила мать.

«Вот стерва привязалась, - подумал отец, рассматривая материнскую грудь, которую, в прочем, видел неоднократно. – Надо ночью залезть на эту колоду. Может, тогда подобреет».

- Я к Пётру Петровичу схожу? – спросил Митяй.

Отец, как бы уже отстранённый от роли главкома и, видя, что жена смотрит с пристрастием, решил не усугублять и взял паузу.

- Сходи, - разрешила мать. – Но только до одиннадцати. Утром кормить скотину.

- Там с корреспонденцией повестку призывную кинули, - вставил, между прочим, отец.

- Я тебе тыщу раз говорила! – восстала мать. – У моего сына плоскостопие и он ни в какую армию не пойдёт.

- Да там по поводу учёта.

- Никаких учётов!

- Ну, я пошёл, - сказал Митяй.

Отец в очередной раз кашлянул.

Митяй машинально развернулся и неумело осенил себя крестным знамением.

Отбежав от дома на приличное расстояние, когда слова уносятся ветром и слышать их могут лишь сверчки, да лягушки, Митяй выругался:

«Суки! Чёртова церковно-приходская школа. Всё равно убегу».

Прошедшей зимой отец тяжело болел, таблетки не помогали, к тому же быстро кончались. Уже маячила дата отплытия в тёмное царство, когда отец, как за спасательный круг, уцепился за веру в Бога. Он, бывший агроном, к тому же коммунист, всю жизнь отвергавший его существование, взялся молиться, чтоб зацепиться за этот, белый свет. Отыскав на чердаке иконы, Митяй повесил их в угол.

- Боже спаси. Боже сохрани, - кряхтел отец одно и то же, потому что другие молитвы, естественно, не знал.

Трудно сказать, что помогло: крепкое здоровье, доставшееся от деда сибиряка, или поддержал его Величество случай, возможно, и Бог приложил свою всесильную руку, но отец, наконец, пошёл на поправку, впоследствии став самым верующим человеком. После этого воскресения домашний быт поехал по новым рельсам. На первом месте ВЕРА, на втором она же, на третьем и последующих местах служение культу. К тому же отец параллельно внедрял русские старо-деревенские традиции, причём внедрял, можно сказать, принудительно.