Суббота

Хорошие новости, однако, выходя из кухни в кладовку, Генри не чувствует ни удовольствия, ни даже облегчения. Почему? Оттого ли, что тревожился попусту и выставил себя дураком? Примета времени — информация сужает интеллектуальную свободу, не оставляя простора для фантазии. Легкость мысли в последнее время куда-то подевалась. Похоже, он превращается в простофилю — жадного, трепещущего потребителя новостной жвачки, крошек информации с правительственного стола. И как законопослушный гражданин, завороженным взглядом следит за ростом Левиафана, ища у него защиты. Этот русский самолет врезался в его бессонницу, и он жадно следил за новостями: загадка горящего самолета окрасила его день адреналином. Но нелепо было считать себя участником этой истории. Наивно полагать, что ты можешь что-то изменить, когда слушаешь новости или, лежа на диване, читаешь мнения экспертов, столь же безапелляционные, сколь и необоснованные, или пространные аналитические статьи с прогнозами на будущее — предсказаниями, которые забываются сразу по прочтении и не вспоминаются, когда ход событий их опровергает. «За» и «против» войны в Ираке: за уничтожение подлого тирана и его преступного семейства, выяснение вопроса о биологическом оружии, амнистию политзаключенных, прекращение пыток, розыск массовых захоронений, шанс на свободу и процветание, а также урок прочим деспотам. Или — против бомбардировки мирных городов, усиления потока беженцев, против голода, активизации терроризма, гнева арабских стран, пополнения «Аль-Каеды». И те и другие аргументы разумны и весомы; и с теми и с другими он готов согласиться. Быть может, эта нерешительность (если это нерешительность) выделяет его из массы равнодушных? Он принимает все ближе к сердцу, чем большинство людей. При каждой сводке новостей нервы его вибрируют, как натянутые струны. Он забыл о разумном скепсисе, запутался в противоречивых мнениях и уже не способен мыслить ни здраво, ни, что еще хуже, самостоятельно.

Русские пилоты входят в отель, больше он их не увидит. Он достает из кладовки несколько бутылок тоника, проверяет, на месте ли сухой лед и джин, — трех четвертей литра на человека вполне достаточно, потом выключает плиту. Наверху, на втором этаже, в угловой гостиной, задергивает шторы, включает свет, зажигает газ в искусственном камине. Эти тяжелые шторы, которые задергиваются с помощью шнура с массивным медным грузилом, полностью загораживают площадь и весь холодный мир, лежащий за ней. Тихая комната с высоким потолком выдержана в успокаивающих кремово-бежевых тонах: единственные яркие пятна — малиново-синий ковер на полу и полотно Говарда Ходжкина на камине: абстрактные желтые и оранжевые мазки по зеленому фону. Три человека, которых Пероун любит и которые любят его, скоро будут дома. Так что же с ним такое? Ничего, ровно ничего. Все в порядке, все прекрасно. Он останавливается у лестницы, не совсем понимая, что делать дальше. Затем поднимается в свой кабинет на втором этаже, останавливается перед расписанием на стене, соображая, что предстоит ему на следующей неделе. В понедельник — четыре плановые операции, во вторник — пять. Первой, в восемь тридцать, пойдет Виола, астроном на пенсии. Джей прав, она может не выкарабкаться. За каждым именем — история, досконально им изученная. В каждом случае он точно знает, что делать, и думает о предстоящей работе с удовольствием. Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.

Слышно, как внизу щелкает замок: по тому, как аккуратно отворяется и закрывается дверь, он понимает — это Дейзи. Как удачно, что она приехала раньше деда! Генри спешит вниз.

Увидев его, она подпрыгивает от радости:

— Ты уже здесь!

Они обнимаются, при этом Генри рычит, как медвежонок, — так он в шутку приветствует ее лет с пяти. Она и сейчас — совсем как маленькая, ему легко поднять ее на руки, и в гладкости ее мышц, в гибкости суставов, в доверчивых поцелуях есть что-то очень детское. Даже дыхание чистое, как у ребенка. Она не курит, почти не пьет — и вот-вот станет известным поэтом. А от Генри пахнет красным вином. Как это у него получилась такая воздержанная дочь?

— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю!

Ни разу еще они не расставались на целых полгода. Пероуны многое позволяют детям, однако стараются держать их в поле зрения. Отодвинувшись от дочери на расстояние вытянутой руки, Генри всматривается в ее лицо — и очень надеется, что она не заметит, как влажно блестят его глаза и перехватывает в горле. Он еще только репетирует роль сентиментального старого осла. Нет, перед ним не ребенок. Независимая молодая женщина смотрит на него, гордо откинув голову, — та же королевская посадка головы, что и у ее матери; она улыбается, не разжимая губ, лицо ее светится умом. Есть сладкая боль в общении с детьми, которые совсем недавно стали взрослыми: слишком быстро, с невинной жестокостью молодых, они забывают свою прежнюю беспомощность. Но может быть, Дейзи не забыла: во время объятий она совсем по-матерински то ли погладила, то ли похлопала его по спине. Этот жест у нее лет с пяти — как и привычка «распекать» Генри, стоило ему заработаться, или выпить лишнего, или проиграть Лондонский марафон. Она — из породы властных девочек, маленьких командирш и собственниц. Папа всегда принадлежал только ей. Теперь она гладит и похлопывает других мужчин — не меньше полдюжины за год, если верить «Шести песенкам» из «Скромного челнока». Мысль об этих парнях уберегает его от чрезмерной экзальтации.

На ней темно-зеленое кожаное пальто нараспашку. В правой руке — меховая шапка-ушанка. Серые кожаные сапоги до колен, темно-серая шерстяная юбка, свободный черный свитер, белый шелковый шарф. На аксессуары парижский шик не распространяется — старый студенческий рюкзачок скромно приткнулся у ног. Генри все еще держит ее за плечи, пытаясь понять, что изменилось за шесть месяцев. Незнакомые духи… пожалуй, чуть пополнела… что-то взрослое в глазах — или вокруг глаз… тонкие черты стали чуть жестче. Теперь большая часть ее жизни для него загадка. Порой он спрашивает себя, знает ли Розалинд о дочери что-то такое, чего не знает он.

Под его пристальным взглядом Дейзи улыбается все шире, наконец смеется:

— Ну, доктор, говорите начистоту! Я превращаюсь в старую каргу — так?

— Ты чудесно выглядишь. Только, по-моему, какая-то слишком взрослая.

— Не беспокойся, здесь я быстро впаду в детство. — Бросив взгляд в сторону гостиной, она спрашивает беззвучным шепотом: — Дедушка здесь?

— Еще нет.

Высвободившись из рук отца, она, в свою очередь, обнимает его за плечи и целует в нос.

— Я тебя люблю! И очень рада, что вернулась домой.

— Я тоже тебя люблю.

Что-то еще изменилось в ней. Теперь она не просто «хорошенькая девушка» — она настоящая красавица, и еще — это он понимает по глазам — она чем-то озабочена. Может быть, безответная любовь? Но Пероун гонит от себя эту мысль. Что бы там ни было, первой об этом узнает Розалинд.

На несколько секунд воцаряется неловкое молчание, обычное после бурных приветствий: многое нужно сказать друг другу и, чтобы продолжить разговор, необходимо вернуться к обыденности. Дейзи оглядывается вокруг себя, снимает пальто. От этого движения в воздухе снова плывет запах незнакомых духов. Подарок от любовника. Нет, пора наконец покончить с этими навязчивыми мыслями. Разумеется, у нее есть любовники, это естественно. Ему было бы легче, если бы в ее стихах было поменьше откровений, она не просто воспевает буйную страсть, там фигурируют и вечные поиски новизны, и смятые чужие постели, покинутые на рассвете, и возвращение домой по пустынным парижским улицам, утренняя чистота которых служит ей неиссякаемым источником метафор. Об очищении, о возможности начать все заново шла речь и в премированном стихотворении про стиральную машину. Да, Пероун много слышал о двойных стандартах — но разве некоторые прогрессивно настроенные женщины не склоняются сейчас к мысли о пользе воздержания? И неужели только глупость, присущая отцам, заставляет его опасаться, что девушка, раздающая себя направо и налево, рано или поздно свяжется с неудачником, наркоманом, психом? Или, может быть, тут очередная «проблема отношения», вызванная его собственной ущербностью в этой сфере, отсутствием авантюрного духа?