Суббота

— Послушай, Дейзи, если бы это зависело от меня, войска к иракской границе и близко бы не подошли! Сейчас не самое лучшее время развязывать войну с арабским миром. Тем более мы так и не придумали, что делать с палестинцами. Но война будет, и будет независимо от того, что скажет ООН и что скажет правительство. Никакие демонстрации тут не помогут. И есть у Саддама спрятанное оружие или нет его — тоже неважно. Вторжение будет, и в военном смысле оно не может не кончиться победой. Саддаму придет конец, придет конец одному из самых отвратительных режимов в мире, и я этому только порадуюсь.

— Ага. На место Саддама придут американские снаряды, обычные иракцы будут гибнуть так же, как сейчас, но тебя это порадует — значит, все прекрасно!

— Подожди минутку… — говорит он, пораженный несправедливостью ее слов и резкостью тона. Но она его не слушает.

— И ты воображаешь, что мы что-то выиграем? Да нас возненавидит весь арабский мир! Все эти молодые арабы, которые не знают, чем себя занять… Да после такого они все поголовно станут террористами…

— Об этом волноваться поздно! — перебивает он ее. — Через афганские тренировочные лагеря уже прошли сотни тысяч молодых арабов. На твоем месте я бы порадовался, что хотя бы с этим покончено!

Произнося эти слова, он вспоминает, что Талибан был ей ненавистен, так что этот упрек необоснован, и спрашивает себя: к чему все это? Ожесточенный спор, повышенные тона, передергивание в полемическом запале — к чему все это? Почему бы просто не позволить ей думать, как она хочет? Зачем ссориться? Но он уже не может остановиться: кровь его кипит, несмотря на обманчиво спокойный тон, а страх и гнев, затмевая мысли, влекут его к схватке. Что ж, они будут сражаться — во имя армий, которых никогда не видели, о которых почти ничего не знают.

— Значит, будут другие! — отвечает Дейзи. — И когда в Лондоне начнутся взрывы, ты пожалеешь о том, что защищал войну!

— Если я защищаю войну, придется тебе согласиться, что ты защищаешь Саддама!

— Что за гребаная чушь!

Ругательство из ее уст поражает Генри — и в то же время его охватывает прилив какой-то дикой радости, словно бремя, давившее его весь день, наконец-то скинуто с плеч. Дейзи побледнела: в неярком кухонном свете на ее лице четко проступают несколько веснушек. Она больше не склоняет голову набок, как обычно во время споров, нет, сейчас она яростно смотрит ему прямо в лицо.

Пероун желает казаться бесстрастным. Отхлебнув шампанского, он спокойно замечает:

— Я хочу сказать вот что. Если мы хотим свергнуть Саддама, плата за это — война. Если мы не хотим войны, плата за это — сохранение режима.

Ему кажется, что он сделал шаг ей навстречу, но Дейзи, очевидно, так не считает.

— Это мерзко и бесчестно! — восклицает она. — Мерзко и бесчестно называть нас сторонниками Саддама!

— Однако ты делаешь именно то, чего хочет он: требуешь, чтобы его оставили у власти. И ведь это ничего не решает. Рано или поздно с Саддамом или с кем-то из его жутких сынков придется что-то делать. Даже Клинтон это понимал.

— Так ты считаешь, мы лезем в Ирак, потому что другого выхода нет? Папа, я не узнаю тебя! Что за чушь! Ты же прекрасно знаешь: в Америке сейчас все решают эти экстремисты-неоконы. Чейни, Рамсфелд, Вулфовиц. Они всегда мечтали захватить Ирак. И одиннадцатое сентября дало им шанс убедить Буша. Помнишь, какую внешнюю политику он вел до того? Тише мыши сидел! Но Ирак никак не связан ни с одиннадцатым сентября, ни с «Аль-Каедой»; даже никаких доказательств пресловутого биологического оружия! Ты хоть слушал вчера речь Бликса? Неужели тебе не приходит в голову, что, напав на Ирак, мы сделаем именно то, чего хотят от нас те, кто взорвал самолеты в Нью-Йорке, — сорвемся, заработаем себе еще больше врагов в арабском мире, радикализируем ислам? Да еще и избавим их от старого врага — безбожного тирана-сталиниста!

— Интересно, когда мы уничтожили их тренировочные лагеря, свергли Талибан в Афганистане, гоняли бен Ладена, как зайца, по всему Ближнему Востоку, разрушили их финансовые потоки, посадили за решетку сотни их ключевых фигур — они тоже именно этого от нас хотели?

— Хватит перевирать мои слова! — Голос ее звенит от гнева. — Против борьбы с «Аль-Каедой» никто не возражает. Мы говорим об Ираке. Интересно, почему все мои знакомые, выступающие за эту чертову войну, старше сорока? Может быть, все дело в возрасте? Старики мечтают побольше людей утащить с собой в могилу?

Ему вдруг становится очень тяжело. Скорее бы кончился этот спор. Ведь еще десять минут назад она обнимала его и говорила, что любит… и он еще не видел рисунка на обложке ее книги…

Но остановиться он уже не может.

— От смерти не убежишь, — отвечает он. — В тюрьмах Саддама содержатся двести тысяч заключенных, поговори с ними о смерти. Или с теми, кого пытают в Абу-Грайб. И позволь задать тебе один вопрос: почему среди двух миллионов идеалистов, вышедших сегодня на площадь, я не видел ни одного плаката, не слышал ни одного лозунга против Саддама?

— Саддам — чудовище, — отмахивается Дейзи. — Это само собой разумеется.

— Нет, не само собой. Вы об этом забываете. Иначе почему, ты думаешь, эти ребята в парке танцуют и поют? Геноцид, пытки, массовые захоронения, аппарат госбезопасности, криминальное тоталитарное государство — все это не повод для песен и плясок, тебе не кажется? Но вы об этом ничего и знать не хотите. Поколению «ай-под» на все наплевать — лишь бы им и дальше позволяли кататься по всему свету дешевыми рейсами, оттягиваться в клубах и смотреть реалити-шоу. Но если ничего не делать, халява кончится. Вы молоды, полны сил, никому не желаете зла и воображаете, что вас не за что ненавидеть? Ошибаетесь. Этим фашистам от религии вы отвратительны. Думаешь, почему подкладывали бомбы на Бали? Потому что там веселилась молодежь. Радикальный ислам ненавидит вашу свободу.

— Папа, — с брезгливой гримаской притворного сожаления отчеканивает Дейзи, — мне, право, очень жаль, что ты так близко к сердцу принимаешь свой возраст. Но взрывы на Бали устраивала «Аль-Каеда», а не Саддам. И все, что ты сейчас сказал, не имеет ровно никакого отношения к вторжению в Ирак.

Пероун уже наполовину опустошил третий бокал. Ошибка, и серьезная. Пить он не любит и, честно говоря, не умеет. Но сейчас, его распирает от какого-то злорадного веселья.

— Дело не только в Ираке. Сирия, Иран, Саудовская Аравия — думаешь, там лучше? Весь этот регион — один большой клубок репрессий, коррупции и нищеты. У тебя вот-вот выйдет книга. Почему бы не подумать хоть немного о твоих коллегах — писателях из арабских стран, из тех самых мест, где была изобретена письменность? О твоих коллегах, которых притесняет цензура, которых без суда бросают за решетку? Или свобода и отсутствие пыток — чисто западная привилегия, а все остальные могут без нее обойтись?

— Ради бога, хватит с меня этой релятивистской чепухи! Ты все время переводишь разговор на другое. Разумеется, никто не хочет, чтобы арабских писателей бросали в тюрьму! Но вторжение в Ирак не решит проблему.

— А вдруг решит? У нас есть шанс поставить одну страну на правильный путь. Посеять семя. И посмотреть, сможет ли оно взойти и расцвести.

— Семена свободы не сеют с бомбардировщиков. Местные жители возненавидят агрессоров. Религиозные экстремисты усилят свои позиции. Свободы станет еще меньше, писателей в тюрьмах — еще больше.

— Ставлю пятьдесят фунтов на то, что через три месяца после вторжения в Ирак там появится свободная пресса и неограниченный доступ к интернету. И на то, что происходящее подбодрит партию реформ в Иране, а диктаторов в Сирии, Саудовской Аравии и Ливии заставит призадуматься.

— Отлично, — отвечает Дейзи. — А я ставлю пятьдесят на то, что через три месяца ты раскаешься в своих нынешних словах.

В ее школьные годы их споры на самые разные темы не раз заканчивались пари: отец с дочерью с шутливой серьезностью пожимали друг другу руки, а затем, даже выиграв, Генри находил какой-нибудь способ отдать ей деньги. Завуалированная форма финансовой поддержки. В семнадцать лет, неудачно ответив на каком-то экзамене, Дейзи мрачно поставила двадцать фунтов на то, что никогда не поступит в Оксфорд. Чтобы ее подбодрить, Генри поднял ставку до пятисот. Она, разумеется, поступила, а на выигранные деньги съездила с подружкой во Флоренцию. Но сейчас, кажется, Дейзи не настроена на рукопожатия. Она решительно поворачивается к нему спиной и отходит в дальний угол, внезапно очень заинтересовавшись дисками Тео. Генри остается на табурете посреди кухни, вертит в руках бокал, но уже не пьет. Ему не по себе: он чувствует, что говорит не то, что надо, и не то, что чувствует на самом деле. Странно, что, говоря о политике с Джеем Строссом, он скорее «голубь», а с собственной дочерью — «ястреб». Почему так? Однако приятно, сидя на кухне, размышлять о геополитической стратегии, вершить судьбы мира, прекрасно зная, что назавтра тебя не призовут к ответу ни газетчики, ни избиратели, ни друзья, ни история в целом. Когда не опасаешься последствий, можно позволить себе и чуть-чуть заблуждаться.