Суббота

Она выбирает диск из стопки и ставит в плеер. Генри ждет, надеясь по выбору музыки угадать ее настроение. При первых фортепианных аккордах по лицу его расплывается улыбка. Джонни Джонсон, старый пианист Чака Берри, играет «Танкерей» — простодушный и грубоватый блюз о встрече старых друзей.

Она поворачивается и, пританцовывая, идет к нему.

Он сжимает ее руку.

— Чем так вкусно пахнет? — говорит она. — Кажется, старый вояка приготовил свою знаменитую тушеную рыбу? Тебе чем-нибудь помочь?

— Юная пацифистка может накрыть на стол. И если хочет, нарезать салат.

Она уже стоит у буфета, когда раздается звонок в дверь — два долгих, дрожащих звонка. Отец и дочь обмениваются взглядами: такая настойчивость — недобрый знак.

— Вот что, — говорит он, — порежь-ка лимон. Джип вон там, тоник в холодильнике.

Она театрально закатывает глаза и вздыхает:

— Начинается!

— Спокойно, спокойно, — с улыбкой отвечает Генри и идет открывать дверь своему тестю, прославленному поэту.

В детстве, в пригороде, живя вдвоем с матерью, Генри Пероун никогда не ощущал отсутствия отца. В соседних домах, где едва ли не половина заработка уходила на оплату ссуды за жилье, отцы по большей части пропадали на работе и, как ему казалось, особого интереса не представляли. На его детский взгляд, жизнью в Перивейле заправляли исключительно матери-домохозяйки: зайдя в гости к приятелю в выходной или в праздник, ты попадал во владения его мамы, во временный мир ее повелений и запретов. Мать разрешала, мать запрещала, мать выдавала карманные деньги. Генри не видел причин завидовать друзьям, у которых на одного родителя больше. Даже появившись наконец дома, отцы, как правило, не вызывали никакой симпатии: они ругались, ворчали, бухтели или просто усаживались на диван с газетой, и жизнь от их присутствия вовсе не становилась интереснее — скорее наоборот. И подростком, рассматривая немногие фотографии, оставшиеся от отца, Генри руководствовался не сыновней тоской — нет, вглядываясь в правильное лицо с чистой кожей, он эгоистично прикидывал свои будущие шансы на успех у девушек. От отца ему нужно было лицо, и только; без советов, запретов и суждений он мог спокойно обойтись. И нового родственника совершенно не собирался воспринимать как замену отцу — а если бы и возникло такое желание, постарался бы найти себе тестя попроще Иоанна Грамматика.

Отправляясь в 1982 году на первую встречу с будущим тестем — прямо с парома в Бильбао, где они с Розалинд в первый раз занимались любовью, — выпускник медицинской школы Генри Пероун твердо решил, что не позволит обращаться с собой снисходительно или фамильярно. Он — взрослый человек, профессионал в своем деле не хуже любого поэта. С подачи Розалинд он прочел «Гору Фудзи», вошедшую во все сборники; однако вообще-то стихов не читал, о чем честно сообщил в первый же день за ужином. Но Иоанн в то время вдохновенно творил новый цикл «Без погребения» (то был последний продуктивный период его творчества, как выяснилось потом), и его не заинтересовало, что читает или не читает на отдыхе молодой врач. И позже, когда на столе уже стоял скотч и молодой доктор не соглашался с ним ни в вопросах политики (Иоанн обожал Маргарет Тэтчер), ни в музыке (бибоп извратил джаз), ни в суждениях о Франции — коррумпированной стране, Иоанн ничего, кажется, просто не замечал.

На следующее утро Розалинд сказала, что напрасно Генри так старался привлечь к себе внимание. Он этого совершенно не хотел, и замечание показалось ему обидным. Больше он не пытался спорить с Иоанном, но все равно ничего не изменилось — ни после того первого вечера, ни после свадьбы, ни потом, когда появились дети, ни двадцать с лишним лет спустя. Пероун держится на расстоянии, а Иоанн, вполне этим довольный, благосклонно взирает поверх его головы на дочь и внуков. С виду они вежливы, но в глубине души не слишком лестного мнения друг о друге. Пероун не понимает, как можно посвятить жизнь поэзии — делу, на его взгляд, несерьезному, этакому хобби, вроде собирания грибов; его раздражают мелкое тщеславие и бурный темперамент Иоанна, он, хоть убей, не в силах понять, чем таким особенным пьяница поэт отличается от любого другого пьяницы; а Грамматик — его нынешний гость — видит в Пероуне еще одного филистера, да еще из породы медиков — грубых и скучных материалистов, которым он не доверяет тем больше, чем сильнее от них зависит.

Есть и еще одна проблема, которая, естественно, не обсуждается. Дом на площади, как и замок, мать Розалинд Марианна унаследовала от своих родителей. Когда она вышла за Грамматика, вся семья поселилась в лондонском доме, там выросли Розалинд и ее брат. Марианна погибла в автокатастрофе, и завещание ее ясно гласило: Сан-Фелис — Иоанну, лондонский дом — детям. Четыре года спустя после свадьбы Генри и Розалинд, обитавшие в то время в крохотной квартирке в Арчуэе, взяли ссуду, чтобы выкупить половину дома у ее брата, мечтавшего о квартире в Нью-Йорке. А потом был радостный день переезда. Все эти операции совершались при полном согласии всех сторон. Однако, бывая у них в Лондоне, Грамматик ведет себя так, словно возвращается домой, словно он здесь — благосклонный хозяин, а они всего лишь жильцы. Или, может быть, Генри слишком болезненно это воспринимает, поскольку в его жизни отцовское место пустует. Так или иначе, это его раздражает: если так необходимо встречаться с тестем, то лучше уж во Франции.

Направляясь к дверям, Пероун напоминает себе, что, несмотря на выпитое шампанское, должен как следует скрыть свои чувства: три года прошло после того, что Тео назвал, на манер викторианского детектива, «Происшествием с Ньюдигейтской премией», и задача сегодняшнего вечера — помирить деда с внучкой. Она покажет ему сигнальный экземпляр книги, он напомнит, кому юная поэтесса обязана своим успехом, и все пройдет как нельзя лучше. С этой благой мыслью Пероун открывает дверь — и в самом деле, его тесть стоит в двух-трех шагах от порога, в длинном шерстяном пальто с поясом, в фетровой шляпе и с тростью, картинно откинув голову, и холодный свет фонарей льется на его чеканный профиль. Скорее всего, он позирует для Дейзи.

— А, Генри! — говорит он с явным разочарованием. — А я сейчас смотрел на башню…

Грамматик не двигается с места, и Пероуну приходится шагнуть за порог и подойти к нему.

— Я, — продолжает Грамматик, — пытался увидеть ее глазами Роберта Адама, когда он разбивал этот сквер. Что бы он о ней сказал, как думаешь?

Башня высится над оголенными кронами платанов, над реконструированным фасадом на южной стороне площади — огромная, сверкающая стеклом и сталью, с шестью круговыми террасами, гигантскими спутниковыми тарелками, и над всем этим — светящийся узор неоновых колец. Маленький Тео любил спрашивать у отца: а если башня упадет, то на нас? — и приходил в восторг, когда отец отвечал: точно, прямо нам на голову! Пероун и Грамматик еще не поздоровались, не пожали друг другу руки, так что разговор выглядит отрывочным и бессмысленным, словно светский обмен репликами на каком-нибудь банкете.

Но Пероун, любезный хозяин, включается в игру.

— Думаю, он был бы поражен ее высотой и обилием стекла. И электричеством, конечно. Он бы решил, что это не здание, а механизм.

Грамматик ясно дает понять, что это, по его мнению, не ответ.

— Дело в том, что в конце восемнадцатого столетия он мог бы найти лишь одну аналогию — шпиль собора. Ему непременно показалось бы, что это церковное здание, — иначе почему оно такое высокое? Спутниковые тарелки показались бы ему украшениями или ритуальными предметами. Религия будущего.

— Что ж, он был бы недалек от истины.

— Ради бога, — не слушая его, повышает голос Грамматик, — взгляни на пропорции этих колонн, на резьбу капителей! — Теперь он тычет своей тростью в сторону фасада на восточной стороне. — Вот красота! Вот самодостаточность! Иной мир, иное сознание. А увидев эту стеклянную махину, Адам поразился бы ее уродству. Это же что-то нечеловеческое. Ни изящества, ни тепла. Смотреть страшно. Он бы сказал себе: если нашей религией должно стать вот это— пусть лучше все провалится к чертям!