Суббота

Генри знает, о ком речь. Он ждет продолжения, но Лили замолкает; тогда он говорит:

— Надо бы ее навестить.

Давно уже он не пытается объяснить ей, что ее мать умерла в 1970 году. Легче поддерживать ее заблуждение и продолжать беседу. Для Лили больше нет ни прошлого, ни будущего. Пусть говорит что хочет, а он пока последит, чтобы она не вздумала съесть пакетик с заваркой, как в прошлый раз, когда этот пакетик пришлось вытаскивать у нее изо рта. Он складывает все пакетики на блюдце и ставит на пол у своих ног. Потом пододвигает к ней чашку, наполненную до половины, протягивает ей печенье и салфетку. Она расстилает салфетку на коленях и аккуратно кладет печенье посредине. Подносит чашку к губам, отпивает мелкими глоточками. В такие минуты, когда она умело выполняет заученные действия и выглядит вполне нормальной: со вкусом одетая, моложавая для своих семидесяти семи лет, со стройными, сильными ногами спортсменки, — ему кажется, что все это ошибка, дурной сон, что сейчас она встанет, выйдет из этой затхлой комнатушки, и он повезет ее туда, где ждут ее невестка, внуки и праздничный ужин.

— Знаешь, тетя, — говорит Лили, — я была там на прошлой неделе, ездила на автобусе, а мама возилась в саду. Я ей говорю: походи, посмотри, что тебе нужно, а потом главное — все правильно расположить. Она чувствует себя плоховато. Ноги болят. Я зайду на минутку, занесу ей кофту.

Мать Лили, суровая женщина, должно быть, изумилась бы невероятно, узнав, что в далеком-далеком будущем, о котором в ее времена писались фантастические романы, распадающееся сознание ее дочери будет снова и снова возвращаться к ней. Может, тогда она стала бы поласковей?

Начав свой монолог, Лили теперь будет говорить без остановки, пока он не уйдет. Трудно сказать, счастлива ли она. Порой она смеется; порой в ее бессвязных речах проскальзывают обрывки каких-то былых ссор и огорчений, и голос ее дрожит от возмущения. Особенно часто появляется какой-то мужчина, не желающий ее слушать.

— Я ему говорю: это же бесплатно, а он говорит: плевать. Я говорю: ты что же, хочешь, чтобы все это зря пропало? А потом придется новые покупать?

Если история чересчур ее расстраивает, Генри вмешивается — громко смеется и говорит:

— Мама, ну это же так смешно!

Лили очень внушаема: она начинает смеяться вместе с ним, настроение ее меняется, и рассказ становится веселее. Сейчас она спокойна: говорит про какие-то часы, и снова про кофту, и опять про узкое место, где трудно протиснуться. Генри слушает вполуха, в полудреме, потягивая бурый чай, в душной тесноте казенной комнатенки, и думает о том, что через тридцать пять лет сам будет сидеть вот так же, лишенный всего, что знал и помнил, а Дейзи и Тео, просидев с ним положенный час, вздохнут с облегчением и вернутся к уже недоступной для него жизни. Высокое артериальное давление — показатель склонности к инсультам. В последний раз было сто двадцать два на шестьдесят пять. Систолическое давление высоковато. И холестерин — 5,2. Тоже так себе. Еще надо следить за уровнем липопротеина-А — говорят, он напрямую связан с атеросклеротической энцефалопатией. Решено: он больше не ест яйца, а кофе пьет без сливок. Вообще-то от кофе тоже надо отказаться. Он не готов умирать, и тем более не готов к превращению в живой труп. Пусть белое вещество его мозга, полное миелиновых волокон, останется чистым, словно первый снег на полях. И от сыра он откажется. Он будет безжалостен к себе, чтобы избежать участи своей матери — ментальной смерти.

— Я часы смазываю соком, — говорит она, — для увлажнения, понимаешь?

Проходит час. Генри встряхивает головой, чтобы прогнать сонливость, и встает — наверное, слишком резко, потому что чувствует секундное головокружение. Дурной знак. Протягивает матери обе руки — и сам себе кажется каким-то гигантом, угрожающе нависшим над ее хрупкой фигуркой.

— Ладно, мама, — мягко говорит он. — Мне пора. Проводишь меня до дверей?

Послушно, как ребенок, она подает ему руки, и он помогает ей встать. Берет поднос с посудой и выносит его из комнаты; затем вспоминает о чайных пакетиках, которые затолкал ногой под кровать, и выносит и их тоже. Если оставить их в комнате, она может ими поужинать. Он выводит мать в коридор, бормоча что-то успокаивающее и ободряющее: для нее это — экспедиция в неведомый мир. Сделав два шага за порог, она забывает дорогу назад. Молчит, но крепко сжимает его руку. В первой гостиной две старухи, одна с седыми волосами, заплетенными в две косы, другая совершенно лысая, смотрят телевизор с выключенным звуком. Из средней гостиной навстречу им идет Сирил, как всегда в спортивном пиджаке и шейном платке; сегодня в руке у него трость, а на голове — фетровая шляпа. Сирил, галантный пожилой джентльмен, предан безобидной фантазии: он воображает себя владельцем большого имения и считает, что обязан каждый день навещать своих жильцов. Никогда Пероун не видел его хмурым или расстроенным.

Увидев Лили, Сирил приподнимает шляпу и говорит:

— Доброе утро, моя дорогая. У вас все хорошо? Жалоб нет?

Лицо ее напрягается, и она отворачивается. На экране у нее над головой Пероун видит демонстрацию: по-прежнему Гайд-парк, огромная толпа перед наскоро сколоченными трибунами, в отдалении — крошечная фигурка с микрофоном; затем — то же самое с вертолета, затем — колонны демонстрантов с плакатами, все прибывающие и прибывающие через парковые ворота. Они с Лили останавливаются, чтобы пропустить Сирила. На экране мелькает дикторша за футуристическим столом, затем — уже знакомые кадры горящего самолета: почернелый фюзеляж, окутанный клубами пены, торчит как верхушка домодельного торта. Полицейский участок Паддингтона: репортер стоит снаружи, что-то говорит в микрофон. Похоже, выяснилось что-то новое. Что же, эти русские пилоты вправду оказались радикальными мусульманами? Пероун тянется к регулятору громкости, но в этот миг Лили говорит громко и взволнованно:

— Если не поливать, он опять свернется. Я же ему говорила! Я ему говорила: полей! А он не послушал!

— Все хорошо, — отвечает ей Пероун. — Он послушает. Я ему скажу. Обязательно скажу. Обещаю.

Так и не решившись включить звук, он ведет ее к дверям. Теперь нужно быть внимательным: Лили непременно решит, что должна идти вместе с ним. Он остановится с ней на пороге, пообещает скоро вернуться — слова, лишенные для нее всякого смысла. Потом Дженни или другая сиделка чем-нибудь ее отвлечет, а он быстро уйдет.

Вместе они выходят в первую гостиную. Здесь, на круглом столе, покрытом синелевой скатертью, накрыт чай с бутербродами. Генри снова здоровается с местными обитательницами, но сейчас они заняты и его не замечают. Лили успокоилась, склонила голову ему на плечо. Они выходят в холл; Дженни Лэйвин уже стоит у двери, положив руку на замок, и приветливо им улыбается. И в этот миг мать легко, почти неощутимо касается его руки и говорит:

— Знаешь, тетя, отсюда кажется, что это просто сад, но на самом деле там настоящий лес. Тянется на много-много миль. Идешь — а как будто все выше и выше! Боюсь, не справлюсь я со всеми этими тарелками без щетки, но ничего, Господь за тобой присмотрит, и ты непременно выиграешь в этом заплыве. Я знаю, ты как-нибудь протиснешься.

Возвращение в центр Лондона тянется бесконечно: больше часа — на дорогу от Перивейла до Уэстборн-Гроув. Первые волны автобусов развозят демонстрантов по домам, а навстречу им стремится плотный поток пригородных жителей, жаждущих субботних развлечений. В плотной пробке напротив магазинов на Джипси-Корпер Пероун приоткрывает окно, желая ощутить всю полноту картины: тупое ожидание, острый запах выхлопа в морозном воздухе, громоподобный гул движения на соседних улицах, желтый свет фонарей, обесцвечивающий капоты, бодрое буханье авторадио и теряющаяся вдали цепочка красных фар, подсвеченных белым. Ему хочется увидеть, ощутить этот исторический момент — краткий миг из долгих десятилетий нефтяной эры, когда изобретения девятнадцатого века доведены до совершенства первыми годами века двадцать первого, когда неведомое прежде благосостояние масс в огромном городе позволяет увидеть то, чего ни одна прошлая эпоха и вообразить не могла. Море света! И самые обычные люди! Он хочет взглянуть на этот мир глазами Ньютона или его современников Бойля, Гука, Рена, Уиллиса — вдумчивых и любознательных деятелей английского Просвещения, несколько лет державших в своей горсти все тогдашнее научное знание. Конечно, они были бы потрясены. Мысленно Пероун показывает им свою эпоху: смотрите, чего мы достигли, это для нас обычное дело. Вся эта иллюминация должна производить сильное впечатление, если смотреть на нее из тьмы веков. Но ему не удается настроиться. Не удается сбросить свинцовый груз реальности: забыть о стоянии в пробке, и о том, что опаздывает, и о примитивно-коммерческой сути сверкающих витрин, рядом с которыми он торчит уже добрых четверть часа. Пероун не наделен лирическим даром, позволяющим проникнуть за пределы действительности. Он реалист, а значит, ему некуда бежать. Что ж, хватит с его семьи двух поэтов.