Стадия серых карликов

В больнице Аэроплан Леонидович пребывал недолго, оставив впечатляющие следы в учреждении здравоохранения в прямом и переносном смысле. От следа в прямом смысле в приемном покое всю ночь гулял ветер.

Из приемного покоя сороковой больницы рядовой генералиссимус пера вышел следующим образом. Когда Тетеревятников предстал с пациентом перед дежурной врачихой, та, зная медицинскую специализацию коллеги, недвусмысленно хмыкнула. Выслушав объяснения насчет древесного спирта, усталым картонным басом, который бывает только у курящих женщин, сделала Тетеревятникову замечание:

— У нас ведь не вытрезвитель, коллега.

— Вот и я говорю… — внес и свою лепту в разговор Аэроплан Леонидович.

— А вас не спрашивают, — заткнула ему рот властно врачиха.

— Надо анализы сделать, Марта Макарьевна, — вспомнил Тетеревятников ее имя-отчество, — понаблюдать хотя бы в ближайшие часы.

— Что мне его наблюдать… Ночь на раскладушке в коридоре, а утром — под зад коленом. Оформляйте историю, я не могу — второй час больного из коллапса не можем вытащить. В процедурный позвоню.

Это был момент, когда врачиха могла предупредить нанесение материального ущерба любимому лечебному учреждению, которого она, безусловно, являлась патриотом. В силу действия служебного патриотизма она как раз терпеть не могла никакой демократии в лечебном процессе, рассматривая личность больного и его болячки совершенно врозь, как бы отказывая в праве личности иметь эти самые болячки, которые казались ей, ветеранке эскулапного фронта, собственностью народного здравоохранения, как, скажем, железная руда для черной металлургии. Больные за многие годы ей осточертели, вообще они казались ей недоумками, более того, человеческий фактор только тем и занимается всю жизнь, что подрывает собственное здоровье, до пенсии же ей было все не близко и неблизкою. Так что Марта Макарьевна не намеревалась в ближайшие годы выпускать инициативу из своих рук, больные в ее палатах не залеживались и, как это ни парадоксально, со второго, максимум с третьего дня человеческий фактор начинал проситься домой, улучшая показатели больницы по части увеличения койкооборота, который считался главным критерием эффективности лечения.

Аэроплан Леонидович не ведал, что врачиха в уме за строптивость прописала ему полное клистирное обслуживание. Что ему предначертано ночью лежать на раскладушке в максимальной близости от туалета (в размышлении, чтобы успеть), дабы искусственно вызванный метеоризм к утру полностью оправдал намеки в своем названии на нечто космическое: да, да, бедному рядовому генералиссимусу пера к утру суждено было вполне почувствовать свою невесомость. Правда, он учуял опасность, волны которой густо и туго исходили от Марты Макарьевны, и это останется для будущего около-бричковедения одной из таинственных загадок. Ибо понимание ими друг друга было нулевым в лучшем случае, если вообще не выражалось в некой величине с отрицательным значением. Короче говоря, это был довольно распространенный тип взаимопонимания и единства, которое характерно для кислого с плоским, колючего с громким, влажного с абстрактным, прозрачного с быстрым, глубокого с демократическим, достойного с бюрократическим и тому подобных пар. «Эта врач медицины — форменное препятствие для образа жизни», — определил ее сущность рядовой генералиссимус пера.

— Раздевайтесь, — властно сказал Тетеревятников, и категоричность требования пришлась не по душе Аэроплану Леонидовичу.

— С какой стати?

— С вашей! — хлестнула криком Марта Макарьевна и потише к Тетеревятникову: — Из веселых ребят? — и опять к заупрямившемуся рядовому генералиссимусу пера:

— С вашей стати, с вашей раздеваться!.. Что задумался, застойное явление? Перестраиваться надо!..

Вообще-то Василия Филимоновича покоробила сноровка и хамоватость, с которой славному Аэроплану Леонидовичу приклеили ярлык в не установленном порядке — без проведения следствия или дознания, хотя бы служебного расследования, к тому же сделано это было не на собрании, пленуме или каком-нибудь активе, а в производственных условиях, в порядке, так сказать, медицинского обслуживания. Вполне допустимо, Около-Бричко заслуживает не то что ярлыка, а целого транспаранта, он сам по себе ярлык, однако никто не вправе оскорблять в не установленном порядке, называя его явлением да еще застойным! Если он в чем-то виноват, то вина его по закону может быть установлена только по суду, ну, и еще в порядке самодеятельности общественных организаций, поскольку им все дозволяется. С этими мыслями и выступил он на середину приемного покоя, задергал кобуру, пытаясь подать ее по ремню назад, впрочем, безуспешно.

— Напрасно вы так… Ни к селу, ни к городу…

— Простите, вы по какому здесь поводу? — вызверилась на него передовица медицинского обслуживания.

— Этот гражданин с моего участка.

«Молодец, Вася, — подал голос любимый начальник. — Видишь ли, развитие демократии немыслимо без укрепления соцзаконности. Когда будешь иметь со мной собеседование по Процессуальному кодексу РСФСР, приходи с рефератом о повышении роли общественных организаций в укреплении и развитии демократии. Оставь пушку в покое — сколько об этом тебе говорить?»

— Он — рецидивист по вашей части?

— Гражданка, вы что себе позволяете? — кобура все-таки пошла назад, и когда Василий Филимонович, справившись с нею, придавал своей руке положение «по швам» или близкое к нему, у Марты Макарьевны создалось впечатление, что он достает пистолет, у нее даже мелькнула безумная мысль о прекрасной смерти в начале ночного дежурства. После него — было бы, конечно, обиднее.

— Это, любезный, я позволяю в порядке выяснения анамнеза!

Аэроплан Леонидович, почувствовав поддержку властей по месту своего жительства, воспрянул духом, затряс головой, не справляясь с собственным возмущением, выпалил:

— Я… я не буду с нею лежать!

Водитель, как заправский гегемон, которому главное классовый подход, а не приличия, захохотал. Товарищ Тетеревятников вознамерился его одернуть, поднял голову и почти раскрыл рот. И тут же вспомнил, что тот приехал сюда в порядке одолжения, поскольку он не клялся Гиппократу, и ему ничего не стоит применить санкции — укатить без него, тут он ухватится за любой повод.

— Хотела бы я знать, чтобы ты делал при этом! — вызывающе и высокомерно наградила пациента презрением врач медицины и удалилась.

— Аэроплан Леонидович, ну, все… все… все, — по-свойски воздействовал участковый, заполнив честные милицейские глаза такой убедительной мольбой, что тот как под гипнозом потянул за узел галстук и вскоре предстал перед психиатром обнаженным до пояса.

Психиатр Тетеревятников за свою жизнь встречался примерно с полуротой Наполеонов, приходилось разговаривать и с тремя Сталинами, с множеством его детей и внуков. Генералитет и маршалитет просто не в счет, даже Лаврентий Павлович Берия был высоким примером для какого-то спятившего следователя из внутренней тюрьмы. Беседовал он и с автором третьего тома сожженных Гоголем «Мертвых душ», не говоря уже о тех, которые лучше Высоцкого. Один сантехник работал в жэке председателем Моссовета и представлялся всем вначале Перемысловым, потом Санькиным, но поскольку этих деятелей все забыли, то сантехника сняли с учета в психдиспансере. И все же в лице Аэроплана Леонидовича Около-Бричко ему встретилось нечто такое, которое не описано в качестве патологии ни в одном научном труде, начиная с «Природы вещей» Тита Лукреция Кара.

Дело в том, что одной вещицы в организме больного не существовало. Доктор Тетеревятников был немало обескуражен, когда приставил к грудной клетке никелированный кружок фонендоскопа и ничего не услышал в ответ! Он говорил обычные «дышите глубже», «вдох, задержите дыхание», «дышите», «повернитесь» — легкие еще прослушивались, однако сердца у больного не было! Пульс прослушивался: точно шестьдесят шесть ударов в минуту, секунда в секунду с электронными часами на руке у доктора, давление для возраста больного изумительное: 120 на 80, причем, ни пульс, ни давление после десяти энергичных приседаний не изменились.