Украденные воспоминания

— Почему?

— Потому что я был трусом. Потому что я побоялся быть собой, позволил себя сломать.

Мужчина тяжело вздохнул.

— Но он преподал мне урок на всю жизнь и, кажется, я его усвоил, — заключил он после некоторой паузы, — знаешь… что самое забавное, я в детстве совсем не хотел быть врачом. Мне казалось, что это самая тяжелая профессия, которая только может быть. Мне казалось, что я не смогу взять на себя такую ответственность. Но однажды я сказал Илье, что хочу быть врачом. Мне бы не хватило смелости на это, но я решился. Именно тогда. Меня уже ничего не могло остановить, не экзамены, не детские страхи… Я решил твердо идти к своей цели и бороться за то, во что я верю. Бороться, чтобы мне не пришлось пережить.

Повисла тишина. Мила ждала, что он скажет что-нибудь еще и раздумывала над тем, что только что услышала.

Она пыталась понять — смогла бы она бороться до конца за то, что важно для нее. Даже за него, за Андрея, сейчас, когда их любви, их семейному счастью и благополучию угрожала мрачная тень измены. Смогла бы она отдать все, вложить все свои силы, чтобы вернуть его?

Без сомнений смогла бы.

Проблема была лишь в том, что она очень сильно сомневалась в необходимости этой борьбы.

— Спокойной ночи, — тихо сказала она и прикинулась спящей.

Глава шестая

Детство Милы прошло в маленьком деревянном домике на берегу Волги. Это время она помнила плохо, сохранив только какие-то разрозненные кусочки мутных воспоминаний. Они напоминали осколки стертого, запотевшего стекла, испачканные в земле и дорожной пыли. По крайней мере девушка хранила их с такой же бережливостью, как если бы хранила эти бестолковые стекляшки.

Все, что осталось ей — отрывки чувств, связанных с теми или иными событиями. Самыми яркими среди них были: запах мяты, сорванной в саду, и вой ветра в высоких кронах старых яблонь. В дни, когда был сильный ветер, ей всегда нравилось сидеть на крыльце, позволяя ему играть с ее длинными спутанными волосами или лежать в постели у окна, отодвинув занавески в сторону, чтобы они не мешали смотреть в хмурые, быстро летящие облака.

Всегда, когда был сильный ветер, Мила снова чувствовала себя маленькой девочкой. Все становилось неважным и то, что того дома и сада уже давно нет, как, впрочем, и ее прежней и то, что с тех самых пор прошло много-много лет.

Мила сидела на стуле, обняв себя за плечи, как будто это могло помочь ей согреться.

Елена Ивановна с хозяйским видом разглядывала содержимое кухонных шкафов: она хотела заварить настоящий чай, а не то «пойло», которое обычно выходило у ее дочери. Поиски ее заведомо были бесполезными, но Мила не торопилась говорить женщине об этом. Пока руки Елены чем-то заняты, ее жало причиняет меньше вреда.

— Какой же у вас бардак, — сетовала ее мать, — везде только пыль и пауки…

Мила молчала, слушая с куда большим увлечением истошные завывания ветра за тонкой оконной рамой. «Сейчас бы свернуться калачиком под теплым одеялом» — мечтательно думала девушка. Ей не хватало уюта, не хватало спокойствия, не хватало настоящего дома.

— Чем ты таким занята, что у тебя нет времени на уборку? — Елена Ивановна остановилась, уперла руки в боки и испытующе посмотрела на девушку, — ты же домохозяйка. Лучше бы работать шла…

— Нигде нет вакансий, — быстро сказала Мила. Перспектива работать бухгалтером по ее университетской специальности казалась совсем безрадостной. Она получила такое образование только потому, что этого хотела мать. «Это престижная и востребованная профессия» — заявила она. Какое-то время назад она оканчивала тот же университет.

Миле было в сущности все равно тогда. Спорить было бесполезно и опасно для жизни. В детстве она мечтала стать художницей, и у нее неплохо получалось рисовать. В школе ее посылали на олимпиады, где она брала призовые места. И мать вроде бы была не против, пока не посмотрела на работы дочери, выполненные в сине-черных тонах. Все, что рисовала Мила, было окрашено всеми оттенками безысходности и пустоты: люди у нее выходили испуганными или расстроенными, фрукты и животные мертвыми. Мать испугалась, что девочку у нее отберут и засунут в сумасшедший дом, поэтому быстро пресекла это увлечение.

Мила не брала в руки карандаш уже около пятнадцати лет.

— Ты плохо искала, — заметила Елена Ивановна после некоторой паузы и поставила чайник.

Девушка не могла видеть ее лица, но чувствовала, что даже от спины женщины исходят флюиды недовольства. Это был дурной знак. Предстоит серьезная дидактическая беседа.

На какую же тему?

— Люда, — больше всего на свете Мила ненавидела эту вариацию собственного имени в устах матери, — ответь мне на пару вопросов.

«Началось» — стукнуло у Милы в голове.

Елена Ивановна обернулась к ней. Глаза ее метали молнии из-под густой идеально-ровной челки.

— В последнее время ты почти не бываешь дома. Я много раз звонила тебе днем и никто не брал трубку…

— Я спала…

— Не обманывай меня, — перебила Елена.

Она ждала откровенного признания. Так было всегда, сколько Мила себя помнила. Стоило ей в чем-то провиниться, на нее смотрели так, что она не только во всем сознавалась быстрее, чем спросят, но и жалела о том, что родилась. Впрочем, последнее с ней случалось довольно часто.

— Ты с кем-то была? — поторопила ее мать. Ей уже порядочно надоело ждать.

Засвистел чайник. Мила прикусила губы. В принципе ей не в чем было сознаваться, поскольку ничего преступного она не совершила. Илья был ее другом — первым, можно сказать, настоящим другом и к этому невозможно было придраться. Они не разу не обнимались даже за руки не брались, но матери то этого не объяснишь. Сразу же начнутся лекции о ее нравственности (точнее безнравственности).

По потерянному взгляду девушки Елена Ивановна все поняла сама.

— Ты была с мужчиной?

«Интересно, а что было бы, если бы с женщиной?» — усмехнулась про себя Мила. На самом деле ей не было смешно.

— Да, но он всего лишь мой друг.

Слово «друг» из ее уст звучало уже само по себе необычно и вызывало множество подозрений.

— Между мужчиной и женщиной не может быть дружбы, — сухо изрекла мать.

Они помолчали некоторое время — Елена с укором, Мила с содроганием, предчувствуя бурю, последующую после затишья.

— Шлюха.

Она догадывалась, что ее назовут как-нибудь так.

— О чем ты думаешь вообще!? У тебя же дочь!!!!

Мила краем уха слушала, что кричит Елена Ивановна, а сама неотрывно смотрела в окно, за которым ветви деревьев пригибались к земле под порывами ветра. Капли дождя разбивались о стекло, как прикосновения чьих-то пальцев. Кто-то замерзший и уставший летать в вечерних небесах хотел, чтобы его впустили в дом. Мила напротив мечтала, чтобы ее выпустили отсюда.

— Я вижу ее два дня в неделю, когда ты отпускаешь ее к нам, — тихо напомнила девушка.

— Да потому что ты не сможешь ее воспитать нормальным человеком! Ты сделаешь ее таким же моральным уродом, как ты сама! — ни одна ссора не могла обойтись без напоминания Миле о ее ужасных картинах и стихах, говоривших, нет кричавших о том, что ей самое место в сумасшедшем доме. Да лучше бы Елена туда ее засунула и успокоилась уже.

— А как же так вышло, что при твоем гениальном воспитании я — моральный урод?

Мила сама боялась собственной смелости.

Она резко встала, теперь они с матерью оказались одного роста и она могла посмотреть ей в глаза.

— Я ухожу, — заявила девушка, — слышишь, я ухожу!?

Она ринулась в прихожую.

— К своему любовнику!? Да кто ты после этого! Потаскуха! — выпалила Елена Ивановна, но потом смягчилась. — Люда, Люда! Одумайся!

— У моего мужа, значит, может быть любовница, а я такого права не имею? — из прихожей бросила Мила. Глаза ее горели, волосы упали ей на лицо, она дрожащими руками застегивала ботинки. Елена Ивановна нависла над ней, как тюремный надзиратель, настигший собравшегося бежать заключенного.