Золотой ретривер (СИ)

Эти пастухи были богобоязненным народом. Их отношения не знали любви. «Знакомый» рассказывал мне, что у них была одна Библия, передававшаяся по кругу в строгом порядке. Эту книгу выкрали путешествующие монахи в 1776 году, остров же двумя годами ранее был пастухами покинут. Иногда я удивляюсь, как они смогли воплотить главы и стихи в камне и траве, создав географию с религиозной значимостью. Значит, они действительно могли гулять по Библии и наполняющим ее противоречием?

Я встретил Драго. Я совершил свое маленькое паломничество. Дамаск — мой маленький дом на окраине Одессы. Мы пили кофе у него на кухне, пытаясь найти общий язык. И даже осознавая, что я прибыл не в поисках извинений, первопричины или воздаяния, он по–прежнему не находил себе места в своих волнениях, словно под кайфом или в бреду. Ответственность превратила его в старца: как и все мы, он давно перешагнул все мыслимые границы жизни.

Я бы оставил тебе подарки за убежищем, в этом временном месте между утесом и пляжем. Я бы оставил тебе хлеб и рыбу, но рыбные запасы кончились и у меня хлеба не осталось. Мы бы поплыли с тобой обратно на твою родную землю в лодке без дна, но я боюсь, что мы сойдем с ума от болтовни морских существ.

Он все еще утверждал, что он не пьян, а устал. Я не могу судить или различать что–то теперь. Я был пьяным, когда я оказался здесь, и уставшим. Я взобрался по тропе на утес в практически полной темноте и прилег в бухте, где траулер лежит брошенным на пляже. Только к рассвету я увидел хибару и решил приостановиться здесь. Я ожидал, что антенна и передатчик находятся в погодоустойчивой коробке где–то на горе. Коробка дышала неровным постоянством, как и все здесь, эрозия, кажется, покинула эти края навсегда.

Я объездил участок М 5 уже более 21‑го раза, но хотя у меня есть все отчеты и все свидетели и я перерыл все связи по миллиметру, используя карту военно–топографической съемки, я все равно не могу найти положение. Ты бы подумал, что там могли бы быть метки в качестве обозначений. Это где–то между поворотом на Николаев и сервисом Welcome Break. Но хотя я всегда наблюдаю это в зеркале заднего вида, я все еще не могу вытащить это на берег.

Там должно быть отверстие в днище лодки. Как иначе новые отшельники прибыли?

У меня были камни в почках и ты навестил меня в больнице. После операции, когда я еще не до конца отошел от анестезии, твои очертания и речь были словно размыты. Теперь мои камни совершили побег, и выросли в остров, а ты оказался мраком на машине пьяного.

Я начал свое восхождение по безветренному склону с западной стороны. Солнце на закате было похоже на огненный глаз, сжимавшееся под светом докторского фонарика. Моя шея болит от постоянного вытягивания головы для того, чтобы не терять свет антенны. Я должен посмотреть вниз, следовать дорожке, ведущей под остров к новому началу.

Убежище было построено здесь в начале 17‑го века. К тому времени пастухи стали отдельной специальностью. Первого пастуха звали Якобсон, он происходил из рода мигрировавших скандинавов. Местные не считали его скотоводом. Он приходил сюда каждое лето, строил убежище, надеясь в конечном счете, что подняв хозяйство, он обеспечит себя, жену и потомков. Записи «Знакомого» гласят, что это не вышло: он подхватил лихорадку от дойных коз и скончался спустя два года после окончания работ. И даже не было никого, чтобы вырезать эпитафию на белом утесе.

Три баклана видны сквозь сумрак, они парят в воздухе. Этот дом, построен из камня давно умершим пастухом. Содержимое: моя раскладушка, печь, стол, стулья. Моя одежда, мои книги. Пещеры, что испещряют желудок этого острова, голодны. Мой желудок голоден. Эта кожа, эти органы, это увядающее зрение. Когда иссякнет батарея моего фонарика, я спущусь в пещеры, ведомый лишь свечением.

В сноске редактор подмечает, что в этом месте «Знакомый» сошел с ума, так как сифилис прорывался в его систему словно пьяный водитель. Ему нельзя доверять — многое из того, что он говорит — безосновательно. И хотя он действительно рисует красочную картину, многое могло бы быть сказано им в пылу лихорадки. Но я был здесь и знаю, так же как и «Знакомый», что это место всегда наполовину придумано. Даже в здоровом глазу скалы и пещеры мерцают и размываются.

Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мертв уже почти 7 месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Все жило вокруг него: маленькие цветы тянулись к слабому солнцу, козы приспособились жить без пастуха и свободно гуляли по долине. «Знакомый» докладывает, что они разорвали тело в страхе и с отвращением бросили в шахту, но я не могу согласится с этой историей.

Спускаясь в пещеры, я поскользнулся, упал и повредил ногу. Кажется, я сломал бедро. Видно, что оно заражено: кожа стала ярко–розовой и боль подступает волнами, зимними приливами к берегу, глуша боль от моих камней. Я старался найти хибару для отдыха, но стало ясно, что только у этого всего есть один конец. Стало понятно, для чего могут понадобиться те медикаменты, что я украл с траулера — они помогут мне оставаться в сознании во время моего последнего подъема.

«Знакомый» не прошел через пещеры. С этого момента, его указания, как таковые, покинули меня. Теперь я понимаю, что это было между нами двумя, и все эти переписки, которые могли быть вычерчены на мокрых скалах.

Как будто кто–то взял машину и потряс ее, словно готовя коктейль. Бардачок был открыт и выпотрошен, как и пепельница с багажником. Смятые для музея разбитых вдребезги.

В моем последнем сне, я сидел в тишине с Якобсоном и наблюдал за луной, за козами, пасущимися на обочине проезжей части, мир в искуплении и очищении. Он показал мне свои лихорадочные шрамы, а я свои, между каждыми плечами возник полет.

Это лицо утопленника отраженное в лунной воде. Это мог быть только мертвый пастух, который привез тебя домой.

Луна над Одессой оставляла отпечаток в глазах. «Знакомый» поехал на сером хэтчбеке без днища, все существа на асфальте поднялись, чтобы спеть ему. Все символы нацарапанные на скале олицетворяли мое беспокойство. Моя жизнь похожа на электрическую схему. Все мои чайки улетели, не вынося своих насестов. Соблазн луны над Одессой слишком силен.

Мы начнем собирать нашу собственную версию северного берега. Мы будем небрежно писать на мертвых языках, составлять электрические диаграммы и спрячем их для будущих теологов, чтобы погрузить их в размышления и споры. Мы смешаем краску с прахом, дегтебетоном и светом от наших инфекций. Мы раскрасим луну над поворотом на Одессу и голубые огни, падающие подобно звездам на обочину.

Драго, по придорожной полосе, по выходу в Дамаск, весь кипящий и прохладный, весь в перьях и сожалениях — все эти сигналы обращались в беспорядочное бегство, словно ток через схематические диаграммы наших внутренностей, те исписанные лодки, у которых оторвало дно, что смывают нас обратно на берег.

Отсюда я могу видеть свою армаду. Я собрал все письма, что я тебе когда–либо хотел послать, если бы я когда–нибудь добрался до материка, но вместо того я собрал их в рюкзак и раскидал по пляжу. Затем я взял каждую и свернул их в кораблики. Я свернул тебя в множество изгибов и затем, пока солнце садилось, я отправил флот в плавание. Разбитый на 21 обломок, я отправил тебя в Атлантику и теперь я сижу здесь, наблюдая, как вы все тонете.

Боль в моей ноге на пару минут ослепила меня, когда я изо всех сил взбирался вверх по скале. Я проглотил очередную горсть обезбаливающего и теперь чувствовал себя почти ясно. Остров вокруг меня отступил во мглу, в то время как луна, кажется, сошла в мою ладонь, чтобы вести меня. Я мог видеть широкую черную линию инфекции, достигающую мое сердце от пояса на моих брюках. Сквозь фугу, весь этот мир как срезанный путь, с низин к антенне.

Я начал свое путешествие на бумажном кораблике без днища, я полечу на нем на Луну. Я был согнут по линии со временем, ослабел лист жизни. Сейчас, ты остановился на противоположной стороне листа, я вижу твои следы из чернил, которые впитываются через волокна растительной целлюлозы. Когда лист пропитывается водой и клетки разрушаются — мы перемещаемся. Когда этот бумажный самолетик покинет край обрыва и высечет параллельные тропы в пара в темноте — мы будем вместе.