Морист, Сидоркин и др.

— Я боюсь, — призналась она усатой Инессе, — но ты говоришь, он чудный мужик?

— Не то слово. Умнейший и... — Они стояли, ожидая зеленого света, Наталья в скромном пальтице, правда, сшитом со вкусом — серый драп и маленькая, искусственного меха горжетка, усатая Инесса — в роскошной шубе из разноцветных лисьих хвостов.

— И обаятельный.

— Но ему, ты говорила, сорок восемь?

— Дурочка, от тридцати пяти до пятидесяти — лучший возраст мужчины. Он уже мудр, но еще и силен! Пойдем скорее. — Инесса крепко схватила под руку смущенную и боязливую тридцатилетнюю девицу.

— Об этой твоей детали я умолчала, мог испугаться. И как такое вообще могло быть! Петь в ансамбле... и не трахаться ни с кем! Мне вот уже... Она подула на усы... — а я...

Инесса была старше Льва Александровича на неопределенное число лет, имела мужа — администратора известного в столице ресторана, куда все друзья ходили обедать, — а я без секса дня не могу прожить!

Снег, медленно вальсируя, падал, осыпая скромную Натальину горжетку и богатую доху усатой дуэньи своими нежными хлопьями, и вновь вальсировал, заметая старую улочку, мостик, за которым невдалеке серебрился глотком замерзшей воды купол крохотной церквушки, и вальсировал, и попадал в глаза, влажно целуя, точно мать, провожающая дочь, целует, пряча слезы...

— Здесь.

— А почему вывески нет?

— Вывески нет. Да.

Вторая, застекленная дверь не открывалась.

— Она закрыта, — робко сказала Наталья.

— Ты ее не к себе, а от себя. Дуреха.

И дверь легко открылась, впуская их в небольшой вестибюль, откуда мраморные ступени, покрытые бордовой ковровой дорожкой, вели наверх, а над ступенями торжественно светились хрустальные люстры.

— Вы к кому? — выглянуло из деревянного скворечника равнодушное лицо.

Сейчас скажет, что принимать не велено. Наталья спряталась за лисьи хвостики.

— Ко Льву Александровичу.

— Здесь подпишитесь, — сказало лицо, выкинув им на черную полочку новенький гроссбух. — Поразборчивей.

— Я подпишу. — Инесса поставила две закорючки. Книга исчезла.

— Проходите.

По мраморным ступеням поднимались они, люстры позвякивали пискляво, как летучие мыши. Мелькнул и скрылся на втором этаже сероголубой Сидоркин.

В приемной секретарша, вежливо улыбнувшись Инессе, Наталью окинула полупрезрительным взглядом, окончательно ту смутив. Наталью потрясли итальянские туфли, экстравагантный костюм и дикая стрижка лимонного цвета. Секретарша выглядела, как кинозвезда.

— Лев Александрович, к вам дамы.

Наталья покраснела. Надо же, заметив изменение цвета Натальиного лица, поразилась Инесса, сто тысяч лет не видела никого, кроме нее, кто был бы способен покраснеть.

— Кто у него? — поинтересовался Сидоркин.

— Дама одна, его старая знакомая, а с ней, по-видимому, племянница ее, провинциалочка. А что, собственно? Служебный контакт.

Сидоркин отчего-то впал в глубокую задумчивость.

— Вы стихи переписали? — секретарша лениво жевала принесенную ей импозантным из четвертого сектора американскую шоколадку. И шоколад у них дрянь, думала она, а живут — вот нам только позавидовать им остается.

Сидоркин сел на стул, аккуратно и неподвижно, как тушканчик.

— Я вас спрашиваю, Сидоркин? — секретарша отложила недоеденную шоколадку в ящик стола. — Вы стихи принесли?

— Я все-таки тут заведующий сектором, — Сидоркин поспешно вскочил, — почему именно я должен слагать оды, я, конечно, готов для директора все сделать...

— Вы же говорили, Клара Германовна сочинила?

— Так была же справедливая критика принесенного поздравления.

— Конечно! — секретарша подкрасила губы. — Было штампованно, банально, стандартно, а надо оригинально, ярко, красочно, интересно. — Она убрала помаду в сумочку.

— Потому и пришлось мне переписать. — Сидоркин протянул ей листок.

— Да нет, — рассердилась почему-то она, — сами прочитайте. Вслух!

— Высокой страсти не имея ямб от хорея отличать, в день торжества, в день юбилея, желаю все же поздравлять...

— Постойте, — прервала его нудное чтение секретарша, — опять слово «юбилея», мы ли вам не говорили, что ему не пятьдесят исполняется, а всего сорок восемь.

— Я вам вот что могу возразить. — он понизил голос, наклонившись над столом секретарши, отчего из его кармана выскользнула авторучка, — мне Клара Германовна его личное дело в кадрах нашла, ему исполняется ровно пятьдесят!

— Во-первых, господин Сидоркин...

— Товарищ Сидоркин.

— Теперь у нас никто никому не товарищ, а каждый каждому господин! Во-вторых, у вас ручка из кармана выпала.

— Куда?

— На ковер, разумеется, куда же ей еще выпадывать?

— А я подумал, что на вашу... гм... коленку.

— Сидоркин, раз вы не господин, это не ваш стиль! — гневно двинула бровью секретарша. Ни разу шоколадки, жмот, не принес, а туда же — на вашу коленку! — А, во-вторых, мне сам Лев Александрович сказал, что ему исполняется сорок восемь, значит, мы все должны поздравлять его не с юбилеем, а с сороковосьмилетием.

— Как-то не солидно для мужчины... — Но Сидоркин осекся, встретив неподвижный рыжий взгляд секретарши. — Наверное, Клара Германовна ошиблась, женщина она немолодая, немудрено и ошибиться...

Секретарша смотрела так же, не мигая.

...Переведи сейчас же тему, Сидоркин. Так, о чем можно поговорить? О театре? О ценах на товары народного потребления? О личной жизни актрис театра «Современник»?..

— Николай Каримович на днях в клубе железнодорожников выступал, — нашелся Сидоркин, — так, говорят, тридцать женщин...

— Что? Тридцать женщин? Что?

— Он магически действует на слабый пол, особенно, я слышал, на актрис театра «Современник»...

— На актрис? Театра «Современник»?

— ...зубную боль у них снимает, радикулит лечит...

— И фригидность тоже! — в приемную просунулась голова импозантного.

— Фригидность? — удивился Сидоркин.