Морист, Сидоркин и др.

И она открыла в джинсах и свитере, не жарко? Наоборот, холодно… Тебя знобит, бедная. Он скорее скинул пальто, она легла, он поставил в кухне чай, он и малинового варенья привез и меда, заставил сразу выпить ее две таблетки, прекрасное лекарство, поверь мне, напоил чаем, как девочку, я сейчас с тобой лягу, зайка, и твою болезнь из тебя через кожу в себя вберу, у тебя спадет температура, да, у меня тридцать восемь и семь, язык у нее заплетался, он скинул пиджак, лег рядом, прижал ее, лежи, лежи, не бойся, я тебе расскажу, что тебе рассказать? Она закрыла глаза. Расскажу, как тебя увидел в первый раз, ты была такая смущенная, такая хорошенькая, ты спи, спи, закрой глазки, она и не могла уже поднять тяжелых век, он вглядывался в ее лицо — и рот немного неправильный, и нос, нет, носик аккуратный, он прижался к ней, уходи из нее болезнь, иди в меня, я справлюсь с тобой, покинь дом сей хрупкий, черный прохожий, зачем ты зашел в него, зачем, враг стен прозрачных, шаришь ты по углам, что ищешь, что острой своей клюкой под ключицами бьешь, уходи, уходи, забирай суму пустую, уходи, уходи. Она задремала, влажность сначала смягчила лоб, капельки пота выступили на висках, повисли виноградинками на голубых пульсирующих жилках, она задышала тише, тише, и болезнь наконец, изгнанная из всех уголков, из каждого малого местечка, побежала в страхе, вытекая из каждой поры, пропитывая свитер, запахший кошачьей шерстью. Но и этот сильный и душный запах не отвращал его…

Она проснулась утром совершенно здоровая и улыбнулась ему. Тру-ля-ля.

С этим развеселым тру-ля-ля легко было идти на работу, легко радоваться, что вообще существует в мире работе, а я люблю мой институт, да, да, он доказывал по телефону, что все наладится и пойдет по нужному руслу, по другому аппарату тоже звонили, да, ответьте им что-нибудь, просил он секретаршу, а что, не понимала она, я должна сказать, да вы на то и поставлены, чтобы знать, не унимался он, подписывая тут же бумаги, он легко и точно всегда принимал решения, а сегодня особенно легко я еще более точно, ну что мне ответить, вопрошала она, да скажите, что мы с вами в койке, пусть не мешают, весело рычал он, после обеда он принял двух крупных ученых из Японии, дважды отказался, но трижды согласился, институт получил новые возможности для смежных исследований по теме «Восток — Запад», он умудрился уже в конце рабочего дня, играючи, договориться об увеличении ставок завсекторами, да, наконец, придумайте что-то, весело негодовал он, а желто-черный тигр, едва он хоть на секунду отвлекался от дел, сразу выходил одновременно из четырех углов кабинета, о, желто-черный, солнце ночи моей, медленно приближался, и в плавающих искрах пыли светило ему из шестнадцати желто-медовых глаз его собственное сердце...

* * *

Опять подошел тот, который был на прошлой неделе усатым, а теперь голубел гладковыбритым лицом, опять стал отводить Сидоркина в сторону, намекать, что и Сидоркина шеф зажимает, с его, сидоркинскими способностями можно было продвинуться и дальше, и вверх. Ну, разумеется, он честный, он карьеру в ранней своей юности через комсомол как шеф делать не мог и потому он, Сидоркин, так и сидит, как Сидоров — кассир, чего? — не понял завсектором, ну, у Жванецкого? Нет, не знаю, не помню, ну, в общем, мог он, то есть опять же не Жванецкий, у того судя по всему, дела идут совсем неплохо, вверх и вдаль, а Сидоркин, а именно Сидоркин сидит в замкнутом круге, в секторе то есть, и так шеф всех, всех, у кого дарования, у кого общественный пафос, зажал, а вместо этого все блага достаются какому-то босоногому, слышали, что его отправляют в Канаду, на три месяца пока, но вас, нас с вами, нас отправляют в Канаду на три месяца?

— Нет, — сказал Сидоркин, — меня дальше Больших Петушков...

— А меня вообще — дальше Малых... — сказал безусый ныне, бывший усатый. — И вообще, замешан шеф, замешан, не открутится. Но надо быть готовыми ко всему. Он может полететь, а вместе с ним все.

— Как — все? — испугался Сидоркин.

— А так — его, как... петуха жареного...

— Не понял, — автоматически вставил Сидоркин.

— ...ну, его снимут, а вместе с ним и весь институт закроют, потому что слух ходит, мне сообщила одна дама тут у нас, у которой родственник еще выше, чем шеф, а тоже дрожит, что, вполне возможно, и весь институт был организован исключительно для шефа, и его бац! и нас всех — бац! бац! бац!

Как же это выходит так, возмущался Сидоркин на собственной кухне, лицезрея мощных дышащих китов супруги, организовать институт, не отдел, посуди, не фирму заштатную, а огромный институт для того, чтобы найти руководящее место одному человеку! Что творится! И наши соседи-немцы какую-то дрянную девчонку, девку, можно сказать, взяли и пригрели, она у них за марки с немчиком гуляет, и в валюте у них получает, а не в рублях.

— И кто тебе сказал, что институт организовали для вашего шефа? Такого быть не может.

— Ты вообще в жизни не разбираешься! — Возмутился Сидоркин. — В том-то и дело, что у нас в стране может быть только то, что нигде не может, у нас даже не исключение из правила существует, и, разумеется, не само правило, а исключение из исключения, то есть тот редчайший случай, который никем никогда и нигде не записан... Я поверил ему сразу, что наш институт только для шефа и создан, и, если он им сейчас не нужен, то и все мы соответственно не нужны еще отчетливее, то есть, родная, твой муж окажется вот-вот на улице, в толпе безработных, а какая-нибудь шмакодявка, выгуливающая иностранного отпрыска, будет долларами разбрасываться направо-налево, но самое возмутительное, ты сейчас просто упадешь! — помнишь, я тебе рассказывал, ходит к шефу такой босой, так вот, он за то, что шефу спину мнет, в Канаду едет на полгода почти!.. И наша секретарша Сонечка о чем-то с ним постоянно шепчется.

— На полгода? — ахнула жена. — Везет дуракам, а ты... —

— А я! — закричал Сидоркин, вскакивая с кухонной табуретки. — Что я!!! Надо было вовремя дурака выбирать в мужья, босого да небритого! Ду-ра-ка!

* * *

Он шел к ее подъезду и думал, что сегодня не так, как в прошлый раз. Прости, засмотрелся, прости, засмотрелся, прости, засмотрелся, мурлыкал он. Впрочем: зачем планировать — пусть правит бал импровиз! Другую Наташку, своего милого Козявкна, вдруг вспомнил он — ни задницы, ни груди, а такой роскошный материал для воплощения полубезумных моих фантазий! Мучает, наверное, сейчас своего мужика... Наталья открыла как-то слишком поспешно. Да, слишком торопливо отворила я дверь, суетливо вела себя, но признак моей нетронутости, уже превратился в тяжелый камень, он тянул меня вниз, тело мое извивалось под водой, стремясь камень сбросить, хищной рыбы, острыми зубами способной перегрызть канат тяжелой скользкой стыдливости моей, жаждало мое тело, водоросли опутывали меня, рыба, смотря на меня выпуклыми пустыми глазами, впилась в нежность и влажность кожи моей, и зубы ее разрезали канат, камень ухнул на дно — и легкое освобожденное тело мое, точно воздушный шарик, полетело ввысь, прошло безмятежно и свободно сквозь воду, и солнце потоком обтекло мое освобожденное счастливое тело, и волосы мои смешались с солнечными лучами, и душа моя, наконец, соединилась с телом моим, стала такой же легкой, светлой и пустой...