Морист, Сидоркин и др.

Дверь приоткрылась. Босой, худой мужчина с длинной бородой и красной веревочкой на долгих жирноватых волосах сначала заглянул, улыбаясь, а затем и вошел.

— О, Николай Каримович, как вы кстати, — обрадовалась секретарша, — у Льва Александровича крайне унылое настроение, а ваш массаж так поднимает тонус! Сейчас я ему скажу, что вы пришли, — она нажала кнопку, — к вам Николай Каримович. — Кивнула пришедшему. — Он просит вас зайти.

Босой, поклонившись секретарше и пожав руку импозантному, скрылся за директорской дверью.

— Что — сейчас массажик ему — туда-сюда, ля-ля-ке-баб, так сказать?

— Разумеется.

— А чего он босой-то?

— Николай Каримович перенасыщен энергией и потому ходит по снегу босой.

— Не доверяйте вы всем этим экстрасенсам! Они жулики настоящие! Дурят нашего брата.

— Вашего брата? — секретарша не расслышала. Она уже надела дубленку и закрывала ящики стола. — Надо же, — вдруг проговорила она, прислушавшись, — даже не хихикает. Он всегда так доволен, когда Николай Каримович им занимается. А сегодня — мрачнее тучи.

— Что-то случилось?

Она не ответила.

* * *

Через полчаса секретарша, выстояв недлинную, правда, очередь в кассу, купила приятненькие французские румянчики. Тип-топ. Ля-ля-ля. Когда она возвратилась в институт, у ее стола, в углу, бледно и торжественно, как знамя, высился пропыленный массажист. Он надел носки.

— Вы в носках, Николай Каримович? — удивилась секретарша.

— У вас тут синтетики много, — как бы оправдываясь, объяснил йог и мануалотерапевт, — вредно, знаете ли, босыми-то ступнями да прямо по синтетике.

— А мой там?

— Уехал Лев Александрович, уехал. Иностранец какой-то, а, да, швед...

— Когда обещал вернуться?

— Сразу домой. Жена ужин готовит. Меня звал. — Ящерка улыбки скользнула по лицу Николая Каримовича. Он не чужд, не чужд мирских, суетных страстишек, отметила секретарша с легким удивлением, одновременно соображая, не сбежать ли прямо сейчас, но опасение, что могут быть важные звонки, на которые она не ответит, и тогда шеф... пригасило ее порыв. Спряталась и ящерка.

— Люблю я Льва Александровича, — исповедовался чуть позже массажист, — но странною, знаете ли, любовью: когда он под моими ладонями точно младенец ежится да корчится, потягушечки такие порастушечки выходят, прямо поцеловать его хочется мне, будто ребеночка, слабенького, беспомощного, а как встанет во весь свой рост, как нахмурится, ну ей-богу, царь Николай.

— Ну, уж и совсем непохоже.

— Похоже.

— Ну, нет, непохоже. На Александра Первого и то больше.

— Да, да, — Николай Каримович закивал, закивал, — его-то я в виду и имею.

— Ой, — вдруг ойкнула секретарша, — что-то у меня в поясницу кольнуло.

— Вступило?

— Кольнуло.

— Коли кольнуло, то и до того, чтобы вступило, недолго ждать. Сделаем массажик.

— Да? — секретарша отвела глаза и вздохнула.

— Сделаем, милочка, предупредим болезнь; болезнь-то проще предупредить, нежели вылечить.

Секретарша, пару секунд помедлив, открыла дверь и прошла в кабинет директора; там, во второй комнате, притулилась зелененькая кушеточка. Со сладкою грустью на челе мануалотерапевт шел следом.

— А что, правда, люди живут не один раз, а несколько? — поинтересовалась женщина, улегшись на живот и задрав нежно-розовую футболку, оказавшуюся под пушистой кофтой, снятой и отброшенной в сторону, как, бывает, отбрасывается в одно мгновение прошлое.

Николай Каримович, склонившись над секретаршей, как баба над колодцем, загляделся на ее ровненькую, гладенькую спинку.

— Живут, живут, — опомнившись, заторопился с ответом он, — и как еще живут. Кто какие грехи сотворил, тот за них на своей следующей странице нескончаемого круговорота воплощений наказание несет, а кто жил праведно... — Ладони его, покружив, опустились на белую равнину как ястребы, клювами обожгли, настигнув убегающую по узенькой тропинке змейку, да вдруг рассыпались, десятью зайцами на все четыре стороны поскакали, потом курочками обратились, клюющими невидимое зерно, склевали и голубками тут же стали, воркующими, барахтающимися в розовой пыли, пока и голубки на солнце не растаяли, и не потекли водою, не вздыбились волнами, вое сильнее, все сильнее бьющими в берега...

— ...а кто праведно, тому и в следующей жизни уготовано приятное вознаграждение.

— О-о-о, — секретарша попыталась повернуть голову, — ка-а-ак-то у вас все как в банке получается.

— Банк — он ведь и есть одна из моделей нашего с вами бытия, голубонька.

— А-а-а, да?

— Припомнить достаточно, голубонька, популярнейшее выраженьице — «Бог дал, Бог взял» — и все нам станет ясно, и все понятно.

— О-о-о чем вы?

— Все о том же милая, о том же — о великом законе кармы. Об Атмане да о Брахмане. — Внутренний массажик, однако, не помешает. Однако, нет!?

...Отворачиваясь от его синих коленей и красных шерстяных ласт, она торопливо оделась.

— Слышал я, голубонька, что у вас вакансия есть — и с командировками заграничными, словечко замолви, рыбонька...

...шевеля плавниками, розовыми и голубыми, не мигая блекло-нежными, поплыла, поплыла, поплыла, пока не ударил в нее подводный прожектор: так замолви словечко, рыбонька?.. И дно осветилось, а его синие тарелки тускло загорелись на мохнатых венозных столбах, точно глаза осьминога, ножки у вас прелестнейшие, скажу я вам.

— Я попробую узнать у Льва Александровича.

— Буду благодарен.

* * *

Как-то у нас в народе бытует мнение, что актрисы — все шлюхи, торговые работники — жулики, а все иностранцы априори, так сказать, по условию задачи значительнее умнее наших соотечественников. И что бы иностранец, хотя бы и этот, приехавший, с его шведской моделью в башке, не изрек, все воспринимается как мудрость самого Соломона. Русский-то наоборот дураком привык прикидываться из хитрости — рыбка, мол, ищет, где глубже, и мы тише едем, дальше будем. Повесь для какого-нибудь немца табличку: «Заповедник. Грибы собирать запрещено», немец покряхтит, покряхтит, но, с уважением относясь к закону, не пойдет в лес и грибы рвать не станет, а русский? Русский тут же наберет тридцать три корзины, все грибочки срежет под самый корень, засолит, засушит, да еще и продаст их тому же самому честному добропорядочному немцу, продаст, деньги пропьет и сядет под березку поразмышлять о смысле бытия. Только наивно думать, что он все деньги пропьет, это он соседу пожалобится, что гол как сокол, а сам, гляди, уже прикупил еще тридцать три корзины. Откуда они у тебя, братец-кролик? Дак, еще от покойного батюшки досталися. Мммм, как мне хочется на тихую дачку, надеть колпак и тапки, завернуться в старый рваный халат, и чтобы — никого. Когда, наконец, моя супруга втюрится в иностранца и уедет, бросив меня на произвол судьбы? Пусть хоть и в этого — с белыми ресницами и мохнатыми розовыми ушами.