Морист, Сидоркин и др.

— Шеф назначил какую-то встречу на семнадцать тридцать, в шесть пятнадцать буду вас ждать.

— Мне бы, рыбонька, сегодня не стоило, пожалуй, с ним встречаться.

— Он всегда уходит ровно в шесть.

— Ага, ага, ну что же, значит, до свиданьица.

И он пришел. Босой, как всегда, сияющий плоским длинным лицом, бороду почесывающий узловатыми пальцами с черным кольцом на мизинце.

— Ох, наверное, люди на тебя глазеют, — уже после массажа, и внешнего, и деликатного, сказала она, лежа с открытой грудью. — Этакий, мол, чудак.

— А че ж не поглазеть, на то они и зеваки. Мне-то от их скудомыслия не убудет и не прибудет.

— Прибудет-то, пожалуй, прибудет...

— И то верно, золотая моя. — Он пощекотал ей грудь, влажными губами провел по руке. — Белоперстовая моя, а теперь — о деле. — Он изложил, что требуется от нее. — У меня завтра сеансик, подлечим бабульку.

Секретарша натянула джемпер, надела джинсы.

— С кем встречался-то наш, родимый? — Поинтересовался вдруг Николай Каримович. — С корреспондентом?

— С телкой.

— И какова? По-купечески дебела да обширна? Или в голливудском стиле?

— Да нет, — поморщилась секретарша. — Такая вот Таня Ларина.

— Это что ж означает, не понимаю я тебя, лапонька?

— Ну, тиха, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива.

— А коли боязлива, че ж по директорам-то лазит? Ой, ошибаешься, ты, милая, думается мне...

— Секретарши, как альпинисты и каскадеры, обычно ошибаются только один раз, — сказала секретарша, — профессия у них такая — разбираться в людях.

— И во мне, голубонька, ты уже разобралась? Ну, что ты обо мне сказать можешь? Что люблю я всею душою, чего жажду? Понимая, как суетна жизнь, зная, что окружающее нас — лишь майя, долг свой ощущаю я — долг врачевателя...

— Власти ты жаждешь, Николай Каримович, — сказала секретарша тихо, — и власть любишь всей душой.

— Не доделал, однако я тебе, голубонька, массажик...

* * *

Лиля Опилкина болтала по телефону. Она уважала себя, она знала себе цену, но давно, уже месяцев, наверное, шестнадцать назад, вдруг поняла свое призвание. Лилька, ругали ее все, ты же была самая умная в классе (в группе, в университете, во дворе, в компании), ты могла бы стать, ты кем только не могла бы стать с твоей башкой — даже министром могла бы! — как ты вообще решилась бросить универ, твой папаша, папахен, мамашхен, мамахен, матушка, папашка — правы, правы, правы! — ты губишь себя! Но Лиля, Лиля была умнее, чем думали они, только в другом смысле умнее — она поняла, что она, Лиля родилась не ученым и не министром, не писателем и не философом, а женой, да, да, именно женой гения общественно-политической, литературно-художественной или научной мысли, но не бизнеса. потому что деньги — только средство. А вы все балды. Я же — тень. Никто этого не видит. А я — тень. Антон Павлович, наверное, описал просто женщину, потрясающе уловив отражательную сущность женской природы, а не какой-то там особый социально вредный тип. И, причем, умную женщину.

— А ты своего гения уже отыскала?

Лиля глубоко задумалась.

— Отыскала, да?! Скажи!

...задумалась, и, как бы невзначай, да, и отключила связь. И встала, грудью мощной тряхнула, прислушалась: в кухне родичи что-то оживленно обсуждали. Папашина изворотливость вызывала у Лили уважение; он теперь читал жесткий обличительный курс «Деятельность коммунистической партии в советский период». А ведь карьеру начинал инструктором райкома...

Лиля заглянула в кухню. Мамаша обвесила всю кухню деревянными раскрашенными ложками, поварешками и половниками, купленными на Арбате, а над раковиной повесили полотенце в петухах и лапти.

— ...мама, тебе не кажется странным, что России ты отвела кухню, а гостиную или, как ты выражаешься, зал, ты уставила китайскими вазами, ширмами и устелила китайским ковром? Как понять твою интерьеризацию?

Родители одновременно замолчали.

— Может быть, ты намекаешь, что Россия, не сумев вырваться к Европе, щедро представленной в твоей спальне журналами мод на английском языке и косметическими наборами, останется по сути своей Азией, и союз ее с Китаем...

— Я боюсь ума своей дочери!

— Чего ты ее слушаешь она просто болтунья!

* * *

...надо же было налететь! Не дома, у шкафа, а на проспекте. Поглядела косо. А эта сжалась, как улитка, сама в себя спряталась. Новая моя сотрудница. Вот, показываю город. Недавно переехала из Сергиева Посада. Гуманист. С усмешечкой. Да, я таков. Не забудь сначала разогреть курицу. Я из бассейна зайду к Тамарке (ленке, гальке, маринке). Не заплывай слишком глубоко. Спасибо, милый. И ты тоже. Почему, кстати, не на машине? Да так. Все-таки угрохала?! Да нет. Так почему?! Просто вот решила тебя встретить и прогуляться пешком. Ты же все жалуешься, что тебя никто не выгуливает.

— Это была моя жена.

Она промолчала. Поковыряла носиком сапожка снег.

Сняла, потрясла рукавичкой, вновь надела. Налетел случайный порыв ветра — а порыв ветра, Наташа, ведь всегда случаен, я прав? — и горжетка мягко ударила ее по раскрасневшейся щеке.

— Так как? — Он испугался, что она, сейчас огорчившись, ведь его жена в норковой шубе, шикарная такая, решит с ним больше никогда не встречаться. — Я... я буду помогать вам, Наташа, так сложно пробиться в столице, особенно певице, и вам, простите, не семнадцать, а я... я смогу устроить вам сольный концерт, музканал, рекламу, я, видите ли, в некотором смысле, главный кролик, и у меня кругом родственники и знакомые, мне вас так хвалила Инесса Суреновна, она — умнейший человек, и у вас, по ее словам, очень хорошие данные.

Она смотрела на него без всякого выражения — как манекен.

— Так — когда? — он вдруг ощутил себя некрасивым, сморщенным воздушным шариком, из которого выходит воздух. Воздушный шарик с дыркой. Сволочь Фрейд, подумал мельком, теперь, кроме эротических, никаких других образов в пространстве не осталось.

— В субботу в три вы свободны?

— В субботу в три,— повторила она.

— Да, в субботу в три.